Учебный центр в Палдиски.

 

В Учебном центре в Палдиски в то время проходили обучение экипажи только новых ракетоносцев.  Он был хорошо оборудован учебными классами и неплохими по тем временам тренажерами. Экипажи размещались в приличных казармах. Для неженатых офицеров, мичманов – благоустроенное общежитие. Женатым, у кого здесь были семьи, предоставляли небольшие служебные квартиры. Начальником УЦ был контр-адмирал Каравашкин Валентин Степанович. При встрече во время моего представления по случаю прибытия, он произвел на меня хорошее впечатление.

 

                             

                     Начальник УЦ контр-адмирал В.С. Каравашкин.

 

Пока в составе моего экипажа пока были только офицеры. Отбор их во флотилии производили старпом и заместитель по политчасти. Кого они отобрали, предстояло выяснить уже в ходе обучения. Занятия шли уже второй месяц, пришлось догонять. И постепенно знакомиться с людьми.  Сначала посмотрел личные дела, характеристики. Всё нормально. Ну, бумаги мы умеем делать, это всем известно. В личных беседах тоже сложилось впечатление, что люди неплохие.  Вот только жаль, что ни одного знакомого офицера, на которого мог бы положиться. Разве что заместитель по политчасти капитан 2 ранга Астахов. Он был когда-то помощником начПО по комсомолу в Обнинске, оттуда ушел в Академию, после неё в наш экипаж. Опыта службы на подводной лодке у него не было никакого.

 

 И только позже постепенно стали проявляться истинные качества всех. Кто на что способен, что собой представляет и как оказался в экипаже ракетного подводного крейсера стратегического назначения, (сокращенно – рпк СН). Ничего нового, история повторялась – многие попали сюда по тому самому, известному принципу: тех, кто был по тем или иным причинам кому-то не нужен, пользуясь случаем, сплавляли на сторону. И, конечно, не обошлось без сюрпризов.

Например, начальником Химической службы оказался некто А.  По бумагам – мастер военного дела, отличник БП и ПП, женат, примерный семьянин и т.п. В беседе на мой вопрос, как, а главное зачем, он попал на «большой круг», А. сказал, что устал от походов на БС, решил передохнуть. И жена, мол, захотела хоть немного пожить в цивилизации. Аргументы вполне понятные, и я успокоился. Оказалось, зря. Скоро выяснилось, что это отъявленный лгун, пьяница, закоренелый картежник и нечистоплотный человек. Хуже всего то, что он успел втянуть в картежные игры и пьянство некоторых неустойчивых офицеров. А избавиться от него сразу, с такими его документами, было, практически, невозможно.

 

Или, тот же старпом. Явно был слабоват, но я надеялся, что скоро он научится всему, что надо, я ему помогу. Пока были в УЦ,  как-будто и ничего.  А вот потом, на флоте, он буквально рассыпался.  В конце- концов однажды он пришел ко мне чуть ли не со слезами на глазах:

- Товарищ командир, освободите меня от этой должности! Помогите перевестись на берег. Не могу я, не моё это дело.

- Но ты же сам пошел в старпомы, никто тебя насильно не тянул!

- В том-то и дело, что попал я на эту должность, можно сказать, случайно. Был командиром БЧ-2, наш помощник командира ушел на повышение. Мне казалось, что помощником быть легче, и когда мне предложили, я согласился, так как других желающих не оказалось. Потом, когда там я не потянул, командир просто отправил меня на Классы. А после них меня и назначили сюда.

 Я попросил старпома пока никому о нашем разговоре не распространяться. А там, мол, что-нибудь придумаем. Что я имел в виду под «что-нибудь», думаю, понятно.

Забегая вперед, скажу, что мне и придумывать ничего не пришлось. Приходим как-то с очередной БС, комдив мне говорит:

-  Мы твоего старпома подали на назначение командиром «К-….».

-  А вы аттестацию на него от меня читали?

-  Читали, конечно. Но он у тебя хоть что-то делает, остальные еще хуже.

С ним трудно было не согласиться. Мой старпом хоть понимал, что взялся не за свое дело, и имел мужество признаться в том откровенно. А сколько было и есть таких, что продолжают служить кое-как, порой даже не осознавая того, что к такой службе они не годятся… 

 

Это еще один пример качества отбора и комплектования экипажей, подумать только, - стратегических ракетоносцев! Даже на таком уровне, как  командование кораблями. А ведь в подводных силах США  их «отец», адмирал Риковер, отбирал и беседовал с каждым офицером перед его назначением на атомную подводную лодку ЛИЧНО. И только от его решения зависело, будет тот назначен или нет.

 

                 Время шло, забот прибавлялось. Особенно после того, как экипаж был укомплектован до полного состава. Матросов и старшин набирали на флоте, (среди них попадались те еще «отличники»), мичманов присылали из их школы просто пачками, без отбора, кому какие попадут. Посыпались нарушения воинской дисциплины, порядка, пьянство в городе. В общем, было, как говорится, над чем работать. Точно такая же картина наблюдалась и в других экипажах, тех, что тогда там учились – у Марчука, Тулынина, Николая Кольцова. (Да, вот так мы с Кольцовым оказались снова в одном месте, на одинаковых должностях.).

 О том, что по приказу Главкома ВМФ на новостроящиеся экипажи должны были назначать лучших из лучших, на флотах уже давно благополучно забыли. Видимо, в основном потому, что никто ни на кого не жаловался. Чтобы по-настоящему бороться со злом, надо было, показывая истинное положение дел, идти на конфликт с начальством и политотделом УЦ.  А главное – с флотом, поставлявшим на такие корабли некачественный «товар» в нарушение приказа Главкома. И среди командиров  не все на то шли. В нашем же экипаже ничего не скрывалось. Благо мне лично терять было абсолютно нечего, никаких осложнений в личном плане я не боялся.

   

                        И вот другой экипаж, теперь уже ракетоносца,  в Палдиски. Оба снимка мне дороги как память.

 

           Бывало, в конце месяца контр-адмирал Каравашкин говорит мне на подведении итогов:

- Храптович, что Вы со мной делаете? Как я буду докладывать о дисциплине в Учебном центре, если получается столько грубых нарушений? Вы посмотрите, у Марчука ноль, у Кольцова два, столько же у Тулынина, а у вас у одного восемь! 

- Товарищ адмирал, - отвечаю, - я не «с Вами делаю», а делаю экипаж. Вы ведь прекрасно знаете, как пойдет с самого начала, какие будут заложены традиции, таким он потом и будет. Изменить что-то потом будет очень трудно.

- Ты, конечно, прав. Но мне-то как быть? Как докладывать? Ты представляешь, какую аттестацию я буду вынужден писать на тебя лично?

- Представляю. Только меня это не волнует.

Как хорошо чувствовать себя ни от кого независимым, никому ничем не обязанным! Ко всему прочему иногда возникла мысль – не списаться ли на берег по здоровью? Болячек накопилось достаточно, было бы желание. Да вот желания почему-то не было. Не хотелось сбегать с полдороги. Удерживал от такого шага, сам того не подозревая,  и  Каравашкин. Вот будь на его месте какой-нибудь самодур, которых  хватало на флоте с избытком, я бы непременно вошел с ним в конфликт, обязательно нахамил бы и в результате ушел бы через госпиталь. Валентин Степанович же относился с пониманием, уважал чужое мнение, прислушивался к подчиненным. Я сожалел, конечно, что вынужден приносить ему неприятности, но в глубине души, понимая, что и для него его нынешняя должность в его службе, пожалуй, последняя, надеялся, что он не сильно кого-то боялся или расстраивался.

 

О проведенном в УЦ времени, о новых друзьях, о командирских саунах по пятницам во главе с самим Каравашкиным, (отличное мероприятие, много дававшее нам в плане здоровья и в плане взаимопонимания), можно рассказывать долго. Но об этом в другой раз и в другом месте.

          

      День ВМФ в Палдиски. Вера, я, Марина, Люся и Гена Студенецкие.

 

Здесь я ограничусь лишь одним примечанием. В ходе учебного процесса пришлось столкнуться с очень сложными вещами в ракетной и электронно-вычислительной технике, которые мне трудно было понять. Раньше со мной такого не бывало. То ли возраст сказывался, то ли еще что. Вспоминались слова одного из адмиралов на Высшей аттестационной комиссии. В ответ на моё заявление о том, что мне поздно уже переучиваться на ракетчика, он сказал:

- Да, там ученые придумали что-то такое, похоже, и сами до конца не понимают, что именно. Но Вы не беспокойтесь: те, кто сможет с ним обращаться, у Вас будут. Ваша задача, как командира, – обеспечить готовность корабля и экипажа к выполнению боевой задачи, скрытность и надежность боевого патрулирования в океане. А в этом, насколько нам известно, Вам опыта и мастерства не занимать. Потому рекомендуем Вас к назначению на должность командира экипажа ракетоносца.

Ближе к концу обучения, я всё-таки подсунул Каравашкину «бомбу»:  составил список из 19 фамилий тех, кто по тем или иным причинам не подходил для службы на ракетоносце и подлежал замене. Подобный шаг угрожал Тихоокеанскому флоту большим скандалом – обнаружилось бы халатное отношение флота  к комплектованию экипажа.

 Надо отдать должное Каравашкину и здесь. Он не стал меня отговаривать, угрожать и т.д., знал, что это бесполезно.  Пользуясь тем, что на флоте у него остались друзья из высоких начальников, он решил вопрос прямо с флотом, не выходя на ГШ ВМФ, которому непосредственно был подчинен. С ТОФ, без лишнего шума, прислали действительно толковых специалистов, а моих забрали назад. Что и требовалось в данном случае.  
 

И еще одно.  Я уже говорил, что после выпуска из УЦ  экипажи ракетоносцев отправлялись на Северный флот.  Первые экипажи – на завод в Северодвинске, достраивать и принимать корабли, если уже подходили к тому сроки. Вторые – в дивизию в Гремихе.  В самом конце обучения все командиры знали, кому что предстоит. К тому времени нам стало известно, что в Гремихе, куда нам предстояло отправляться, уже почти не справлялись с приемом новых кораблей и экипажей. Даже мест у пирсов для кораблей уже не хватало, не говоря уж о жилье для офицеров и их семей.  Команды матросов, а так же мичманов и офицеров,  их семьи приходилось размещать чуть ли не в помещениях для складов и гаражей.  Занятия, тренировки на базе проводить негде, кораблей  для отработки задач вторыми экипажами нет, все заняты боевой подготовкой и боевым патрулированием в океане. В числе прочих слухов прошел и такой, что  два корабля нашего, 667 БДР проекта в недалеком будущем должны уйти с Севера на ТОФ.

Было о чем задуматься. Перспектива два-три года болтаться в незнакомой базе без дела, без помещения для команды и без жилья для офицеров, мичманов и их семей отнюдь не радовала. Настроение в экипаже, особенно среди офицеров, семьи которых в большинстве своем оставались на Камчатке, падало.

И в это время для проверки УЦ приехала очередная комиссия ГК ВМФ из Москвы. Возглавлял её кто-то из заместителей Главкома, к сожалению, уже не помню кто. (По-моему, контр-адмирал Рябов).  Пока комиссия работала по своему плану, проверяя, в том числе, и мой экипаж, у меня вдруг возникла «гениальная идея».  Немедленно понёсся к московскому начальнику, напросился на прием. Для начала обрисовал ему обстановку на СФ.  Он ответил, что  и сам её прекрасно знает,  но помочь нам ничем не может. И вот тут я ему и предложил: по окончании учебы отправить мой экипаж не на Север, а сразу на ТОФ, прямо на Камчатку!  Адмирал опешил:

- Но там же нет ваших кораблей!

- Ну и что? Во-первых, скоро они там будут. А во-вторых, пока они туда придут, я смогу отработать экипаж на одном из ракетных, пусть и не новых, кораблей, пусть и не с таким ракетным комплексом, как у нас. Но мы будем готовы принять любой БДР немедленно, с его приходом на Камчатку.

Московский начальник, к большому моему удовольствию, как говорится, сразу «врубился»:

- А что, командир, в этом что-то есть!  Обязательно доложу Главкому. Он и решит.

 

           Комиссия улетела в Москву. Экипажи моих друзей-командиров заканчивали  подготовку,  один за другим убывали на Северный флот.  Скоро подошло время и нашего выпуска. Каждый из нас получил соответствующую итоговую оценку, офицеры аттестацию. Я был просто поражен той аттестацией, которую написал на меня Каравашкин. Подробно излагать не буду, только скажу, что она была не только положительной, но и весьма для меня лестной.   По традиции, прощальный вечер с командирами, некоторыми преподавателями и руководством УЦ состоялся в нашей командирской сауне. Я не просто накрыл там стол, но организовал оригинальное оформление. Попрощались тепло в буквальном и переносном смысле.  Так же, но уже со слезами на глазах попрощались и с нашими друзьями. Никто из нас тогда не думал, что, возможно, мы расстаемся навсегда, и кроме как в письмах и фотографиях иначе пообщаться нам уже не придется.

 

Оставалось дня два до отъезда из Палдиски. Готовились документы для отправки нас на Север. Откровенно говоря, я не ждал уже чего-то другого. Думал, адмирал из Москвы, который обещал доложить о нас Главкому, не решился, не выбрал подходящий момент для доклада, мало ли что могло быть. Да, может,  Главком просто с ним не согласился. Ну и нечего расстраиваться, пойдем по Большому кругу дальше, как все.

Однако адмирал не обманул, Главкому доложил. И Главком с нами согласился!  По его приказу, после выпуска, в марте 1979 года наш экипаж самолетом вылетел прямо на Камчатку, в свою флотилию.

Восторгу моих офицеров, мичманов, да и матросов, которым не пришлось мыкаться по холодным углам на СФ, не было предела. Особенно тем, у кого здесь, во флотилии, оставались друзья, а в поселке семьи. Но и остальные тоже были довольны. Мы с удовольствием смотрели из иллюминаторов самолета на сверкавшие вершинами родные камчатские сопки, дымящиеся вулканы, Авачинский залив и даже наш поселок.
 

        

 

                                        Наш самолет уже над Камчаткой.

             Не меньше нашего были удивлены прибытием экипажа новейшего ракетоносца и местные  начальники. Тем не менее, нас хорошо встретили, команду разместили на ПКЗ.  Она была уже не та, что раньше, о коврах не осталось даже воспоминаний, многое  было разбито, запущено, расплодились крысы и тараканы. Но, всё-таки, не в холодном сарае где-то на Севере. Если привести в порядок  кубрики и каюты, жить на ней в промежутках между походами было можно. Что мы немедленно и сделали. Дополнительно к тем, у кого квартиры здесь были, выделили еще несколько квартир, в том числе и мне. Экипаж вошел в состав 25-й дивизии ракетных крейсеров стратегического назначения, которой командовал контр-адмирал Привалов.  Командующим флотилией всё еще был Б.Громов. Встретил он меня приветливо, о том, как и почему меня «продали» на ракетоносец, я решил вопрос не поднимать. К чему теперь? Да к тому же со временем у меня возникла мысль, что, скорее всего, он узнал от Заморева, что я отказался от должностей замкомдива и начальника штаба дивизии, и решил, что у меня будет шанс получить звание контр-адмирала на ракетоносце стратегического назначения.    

 

             Освоившись на месте, мы без раскачки приступили к подготовке необходимой документации и отработке задач Курса БП, как я и планировал еще в Палдиски.  А через два месяца, в июне того же года флотилия встречала первые два ракетоносца нового проекта.

           Возглавлял отряд из двух крейсеров «К-490» и «К-455» контр-адмирал Павлов. Как потом оказалось, он шел сюда сменить на посту Командующего 2-й  флотилией Б.Громова. (Громов уходил в Ленинград начальником ВСООЛК).  Павлов не знал, что здесь уже есть один из экипажей БДР, готовый принять любой из прибывших крейсеров. Меня ему представили тут же, на пирсе. Я  коротко объяснил ему,  как тут оказался. «Молодец, - сказал он, - правильно сделал». Может с того момента он стал относиться ко мне благожелательно. Хотя славился крутым, невоздержанным характером, мало кому полностью доверял.  (Например, одного из командиров, получившего даже звание Героя Советского Союза за переход подо льдами, называл не иначе, как «Чурка с глазами»).

              К сожалению, принять один из прибывших кораблей мне не удалось. Очень скоро сюда прибыли оба их вторые экипажи. Мой экипаж остался, как бы, не у дел. Но я настойчиво добивался отработки теперь уже на новых крейсерах всех положенных по Курсу БП задач. Непросто и нелегко было договориться, чтобы дали нам возможность начать всё фактически с нуля, но настойчивость и желание сделать все как надо, помогают. К сентябрю мы отработали все задачи в полном объеме, включая все морские элементы с торпедными стрельбами и ракетной  атакой с условным пуском ракет. Задачи были приняты дивизией и наш экипаж включили в число перволинейных.

               

      

   Ракетный крейсер нового 667-БДР проекта под флагом командующего флотилией А.Павлова входит в б.Крашенинникова.

         

              Не могу не сказать еще и о том, что при этом и мне самому надо было сдать все зачеты на допуск к самостоятельному управлению подводным ракетоносцем 667 БДР проекта. Я уже говорил насколько сдать их нелегко и непросто. Тем более, если учесть, что на этот раз зачеты надо было сдавать флагманским специалистам флота. А там тоже люди были разные, в том числе и такие, как в прошлом  флагманский минер 1 флотилии Меринов.  Здесь такими были Главный штурман флота Владимиров и первый заместитель Командующего ТОФ  адмирал Ясаков. Владимиров, например, после нескольких вопросов, на которые  я ответил, задал  такой:  «Напишите мне,  какой алгоритм решает ваш астронавигационный комплекс при определении места по звездам». Я опешил, явно вопрос «на засыпку» – на кой мне, командиру, нужно знать на память алгоритм?! Да вообще, кому, кроме конструкторов и программистов это нужно? Но не успел я ему это сказать, как в этот момент открылась дверь и  кто-то его куда-то позвал. Через несколько минут он вернулся, и то ли забыл о чем спрашивал, то ли заспешил куда-то, но взял мой зачетный лист и поставил зачет.  Мне фантастически повезло, иначе было бы так, как когда-то с Мериновым. То же самое адмирал Ясаков, на заключительной беседе мог задать любой вопрос.  Например: «Назовите мне все острова в Японском море».  Но это не наш район боевых действий, я там на своем ракетоносце никогда  не буду, а потому по этому вопросу не готовился.  А если когда-нибудь понадобится – перед выходом возьму карту, лоцию, изучу всё детально.  Он, конечно, всё это знает, но ему интересно покуражиться над человеком, показать, что тот от него зависит. Приходится выкручиваться, что-то припоминать, ловить подсказки друзей-командиров.  И опять-таки, не приведи господь, как говорится, не сдать зачет с первого раза.  Моего старшего помощника по боевому управлению капитана 3 ранга  Александра Старчака Ясаков «закопал» именно так.  Саша офицер умнейший, грамотный, прекрасно знал и делал свое дело, управлял кораблем, когда я ему доверял, при швартовке, постановке на бочки ничуть не хуже меня самого. Именно его я видел своим сменщиком на должности командира. Но тому не суждено было сбыться. Саша несколько раз летал во Владивосток сдавать зачет Ясакову, и каждый раз возвращался назад побледневшим, буквально со слезами на глазах. В конце-концов сказал: «Всё, больше не поеду!». (Помочь я ему, к сожалению, ничем не мог – не тот случай, да и отлучаться с корабля мне было нельзя).  А через три года он умер от рака в возрасте 35 лет.  Не исключено, что так мог повлиять на его здоровье полученный тогда стресс …

                  Сам тому удивился, но к концу года мне поступило предложение от комдива Привалова занять должность заместителя командира дивизии. Почему именно мне – могу только догадываться. Он бывал с нами в море, на приеме задач, на стрельбах, мог сделать какие-то выводы. К тому же, начальником политотдела дивизии был в то время капитан 1 ранга Б.В. Михайленко, бывший когда-то у нас замполитом на «К-122». Он хорошо меня знал, мог рекомендовать комдиву. Согласиться я не мог по тем же соображениям, которые были у меня раньше. Но не хотелось объясняться, потому сказал Привалову:

             -  Я даже корабля своего еще не принял, ни разу на Боевую службу на нем не сходил, и уже в замкомдивы!  Да меня никто из бывалых командиров, не примет всерьёз.   А он:

               -  Вы только дайте согласие, дальше уже не ваше дело.

            Не вдаваясь в детали, сказал, что для меня это неприемлемо, и отказался.

 

Еще одно интересно. Встречает как-то начальник отдела кадров флотилии, капитан1 ранга Ишалев:

- Альберт Иванович, держи ухо востро:  ты у нас первый кандидат на присвоение звания «контр-адмирал». Предварительный разговор в штабе флотилии уже был.

Ну и ну. Самолюбие, конечно, защекотало. Но к тому времени я уже понимал – одно дело, когда начальству кого-то надо выделить, поставить в пример, чтобы стимулировать остальных. И совсем другое – как там, наверху, воспримут это, согласятся ли. Оснований пока маловато.  Так что тешил самолюбие недолго.

 

                              В этом  доме дали квартиру и моему семейству.

 

             Но вот наступил 1980 год. Год для меня особенно памятный. События, как это часто почему-то со мной бывает, приняли неожиданный оборот.

             У Кузнецова принял корабль его второй экипаж под командованием капитана 1 ранга Павленко. Кузнецов уехал в отпуск, а Павленко стал готовиться к выходу на Боевую службу. И когда корабль и экипаж были готовы, неожиданно сам он заболел и лег в госпиталь!  Менять корабль и экипаж было поздно, командование приняло решение вместо Павленко идти мне.  Ну а поскольку я шел не со своим экипажем, к тому же на новом ракетоносце впервые, было решено вместе со мной идти новому командиру дивизии контр-адмиралу Смирнову. (Привалов  лишился должности из-за нелепого случая - столкновения двух подводных лодок дивизии в районе БП, на одной из которых он был сам). Геннадий Михайлович Смирнов был только назначен, наших ракетоносцев не знал, так что ему тоже было полезно познакомиться с кораблем и с нами поближе в походе.

 Первый наш поход, едва начавшись, чуть не закончился трагически. По плану флота выходить из базы мы должны были ночью, но не как обычно, по фарватеру, а вдоль береговой черты, прикрываясь шумом прибоя, по минимальным глубинам. Это чтобы не дать  подводникам «вероятного противника» засечь нас на выходе из базы. Вполне резонно, но кто же мог предположить, что накануне нашего выхода разразится шторм!  А приказ есть приказ, менять назначенный нам маршрут мы не имеем права.

Сначала, как будто бы и ничего страшного. Ну, заливало мостик волной, ветер, брызги обдавали с ног до головы.  Такое нам не впервой. Задраили верхний рубочный люк, чтобы вода не попадала в Центральный пост, естественно выход наверх запретили, закрепили вахтенного офицера и сигнальщика на мостике специальными страховочными концами.(Обычно ими пренебрегали, кого же может смыть с мостика такого гиганта, но я настоял, чтобы пристегнулись). И сам, как всегда, при выходе из базы был на мостике. Так мы и шли, соблюдая светомаскировку и радиомолчание. Поднялся  наверх командир дивизии, задраил за собой люк.

- Ты посмотри, - говорит, - Альберт Иванович, тебя волна как будто обходит, почти сухой!

У меня настроение было приподнятым – как же, мне оказали такое доверие, выйти на Боевую службу вместо того, чтобы болтаться на базе. Я возьми и ляпни:

- Так она знает, кого мочить!

Пошутил, конечно. А море, видимо, подобных шуток не прощает. Комдив постоял, подышал, спустился вниз.  В это время мы начали выходить из-за мыса Шипунского в открытую часть Тихого океана.  Пошла не просто волна, а крупная океанская. И тут началось. Я никак не ожидал, что наш огромный корабль  поведет себя так необычно. Вместо того, чтобы подниматься на волну, частично принимая её на себя, как это делает атомная подводная лодка, он зарывался в неё по самую рубку. А из-за высокой ракетной палубы просто валился на борт, так, что дух захватывало.

Ничего подобного до сих пор испытывать не приходилось: ракетоносец ложился градусов на 30 на борт,  (в темноте казалось, чуть ли не на воду), а главное – не спешил выпрямляться!  Следующую волну я ожидал уже со страхом: а ну, как еще добавит крена?! 

       И ничего нельзя изменить – мы у берега, погрузиться невозможно. Куда-то укрыться тоже  – у нас боевой приказ, да, собственно, и укрыться негде. Я еще думал, что можно сделать, когда вдруг впереди себя в полусумраке увидел какую-то гору.  Сверкнула мысль – неужели берег?!  Не может быть!  Тут же дошло – это огромная волна!  Успел повернуться к вахтенному офицеру и сигнальщику, крикнуть: «Ложись!», и нас накрыло. Инстинктивно уперся руками в корпус пеленгатора, и дальше только ощущал, как меня давит масса воды, трещат мои ребра, сухожилия на руках. Думал, как хорошо, что задраен верхний рубочный люк, сейчас бы в Центрально посту было полно воды… и тогда одними нами не обошлось бы.

Казалось, прошла вечность, пока волна не схлынула. С трудом приподнимаюсь, вглядываюсь туда, где должны быть вахтенный офицер и сигнальщик. И к неописуемой радости вижу, что они там, шевелятся. Только тогда ощутил, что не могу вдохнуть воздух, грудь продавлена.  Всё же  с каким-то хрипом, даже рычанием удалось продохнуть.  Отцепил концы, подтолкнул буквально ногами обоих к люку, дождался промежутка между волнами, отдраил его, и  приказал им спуститься вниз. Всё равно в такой обстановке на мостике они были не нужны. Сам спустился в боевую рубку, люк успел за собой задраить. Приказал поднять перископ, чтобы вести наблюдение через него, иначе было невозможно. Хорошо, что он был с гидроприводом, вращать его руками просто не смог бы. Понимаю, что другого выхода нет, говорю по связи штурману:

- Штурман, быстро курс боцману  от берега к ближайшему месту с глубиной 100 метров!

А тот мне в ответ:

- Товарищ командир, навигационный комплекс вышел из строя, задать курс боцману не могу!

- Давай по магнитному, быстрее!  (На такой аварийный случай  магнитный компас у нас, был).

 

                       

                                 Ракетоносец ночью в шторм выходит из базы.

 

      

Штурман дал курс, боцман по магнитному компасу кое-как на него вышел. Беда была еще и в том, что упала аварийная защита реакторов, турбины остановились и минимальный ход мы могли поддерживать только вспомогательными винтами под электромоторами. И то хорошо, хоть аккумуляторная батарея уцелела. Корабль, продолжая валиться с борта на борт, (вот когда прошли настоящую проверку моряки, включая и качество приготовления ими корабля к бою и походу), медленно, но всё-таки пошел от берега в сторону моря. Как только штурман доложил, что под килем  100 метров, я приказал опустить выдвижные устройства, кроме перископа, принять Главный балласт, и погрузился на перископную глубину.  А потом, когда глубины стали больше, и на глубину 50 метров. Спустился в Центральный пост. Качка еще ощущалась, но уже, конечно, далеко не так.

Потрясенный комдив сидел в моем командирском кресле, молча наблюдая за тем, что происходит,  как я наплевал на план перехода, ушел с маршрута и самовольно погрузился в месте, где никто другой, тем более в такую погоду, не рискнул бы. А что он мог сказать?  Еще неизвестно, чем всё это могло  закончиться. Проблема была еще и в том, что не только навигационный комплекс, но и ракетный   вышел из строя. И удастся ли восстановить их работу – большой вопрос. 

 

Аварийную защиту реакторов подняли без проблем,  вышли на мощность. Дали ход под турбинами. Постепенно запустили навигационный, а потом и ракетный комплексы. Осмотрелись в отсеках. Командиры боевых частей и отсеков доложили, что ничего такого, что нельзя было бы восстановить, нет. Всё в строю, все готовы к бою. Это было просто моё командирское счастье – люди на совесть приготовили корабль к походу. Дальше всё было проще. Восстановили  режим боевого патрулирования, и пошли в подводном положении в заданную точку, где должны были погрузиться. Вот там я и записал в Вахтенный журнал, что погрузился и начал переход по плану.  Благо доносить на берег о погружении не требовалось. Комдив, так же молча,  со мной согласился.

По мелочам потери, конечно, были. У замполита в каюте разбились оба киноаппарата, (из них моряки собрали один), у комдива –  бутылки с минералкой в ящике. (Он их брал для себя лично.  Как видно, начальники не очень-то побеспокоились, чтобы закрепить у себя в каютах вещи по-походному). Было несколько синяков у матросов. И вот у командира сильно болели ребра и руки. Только о том никто даже не догадывался. Тем более, что через две или три недели боли прошли.  Главное – мы приступили к выполнению задачи Боевого патрулирования.

 

Думаю, надо сказать несколько слов о том, в чем особенность выполнения боевых задач подводным ракетоносцем в отличие от многоцелевой подводной лодки. 

Главное.  Ракетоносец, находящийся в Первой линии, т.е. в составе сил постоянной боевой готовности,  В ЛЮБОЙ МОМЕНТ, ГДЕ БЫ ОН НИ НАХОДИЛСЯ, в море или  в базе, должен быть готов выполнить старт ракет. На многоцелевой подводной лодке, если что-то не получилось при атаке противника, или вышло из строя, можно занять новую позицию, исправить поломку, атаку повторить. Здесь подобное исключено. С получением специального сигнала на разблокировку и пуск ракет, (кто и откуда его дает, думаю, понятно), пуск должен состояться обязательно и точно в назначенное время. Никакого повторения, никакого нового пуска ракет после того, как началась предстартовая подготовка ракетного комплекса, в случае её срыва по любой причине, быть не может, исключено.

 В море такое состояние ракетоносца называется Боевым патрулированием, в базе – Боевым дежурством. На Боевом дежурстве в базе на корабле постоянно находится боевая смена личного состава во главе с командиром или допущенным к самостоятельному управлению кораблем, (а значит и способному произвести подготовку к старту ракет), старшим помощником командира. Мне кажется, излишне говорить, что на корабле всё, и техника, и оружие, и экипаж должны быть ПОСТОЯННО в полной готовности к действию. Любая малейшая неисправность может привести к тому, что не будет получен или расшифрован спецсигнал на разблокировку и пуск ракет, или не состоится старт из-за какой-нибудь мелкой неисправности или неточных действий хотя бы одного из членов экипажа. Что-то исправить и повторить пуск ракет, как я уже сказал, невозможно.

При Боевом патрулировании в море ко всему сказанному выше прибавляется еще ряд условий. Во-первых, значительно усложняется прием сигнала на пуск ракет в подводном положении, да еще и в условиях противодействия противника. Во-вторых, возникает необходимость постоянно соблюдать  абсолютную скрытность действий.  Не менее важное условие – постоянное знание точного места корабля, точного значения времени. Ну и, конечно,  готовность, исправность всех систем и механизмов при плавании в подводном положении, т.е. в особых условиях, плюс высокая степень специальной подготовки, физической и моральной выносливости личного состава.

Во время Боевого патрулирования с Центрального командного пункта, (ЦКП), в обязательном порядке  проводится специальное учение по пуску ракет. То-есть, оттуда внезапно передается учебный  спецсигнал на условный пуск. Для нас он равнозначен боевому. Его надо принять без искажений и провести все необходимые действия как при боевом пуске. Весь процесс документируется, подлежит строгой секретности и отчету по нему на берегу. С соответствующими выводами.

 

Надеюсь, понятно, какая ответственность лежит на командире ракетоносца за подготовку корабля и экипажа. В конечном итоге, кто бы ни передавал специальный сигнал на  ракетоносец, готовит корабль и принимает решение на пуск ракет только ЛИЧНО КОМАНДИР. А что значит для страны, государства выполнение или невыполнение его кораблем боевой задачи, тоже, мне кажется, понятно без лишних слов.

Отсюда нетрудно понять и то, что командир постоянно должен знать состояние техники, оружия, самочувствия и здоровья людей на корабле. Кроме докладов от подчиненных, и сам лично обязан обходить корабль, Боевые посты, командные пункты, проверять содержание оружия, механизмов, общаться с людьми. А если что-то вышло из строя организовывать устранение неполадок в кратчайший срок.

Кроме того, не исключены на корабле в плавании и так называемые «нештатные ситуации».  Например, не могу не вспомнить об одном таком случае  в этом нашем первом походе, о котором речь. Где-то ближе к середине похода комдив, как обычно, пришел в Центральный пост, принял у меня вахту и отправил меня отдыхать. Только я задремал на диванчике в своей каюте, как зазвенели звонки аварийной тревоги и по трансляции раздалось: «Аварийная тревога!!! Пожар в Центральном посту!». Что такое пожар на подводной лодке сейчас уже все знают. А уж в Центральном посту! Когда парализуется всё управление кораблем…

Поскольку я отдыхал не раздеваясь, мгновенно вылетел из каюты и успел нырнуть в третий, пока переборку между отсеками еще не успели намертво задраить. И сразу же на средней палубе увидел перед собой стену черного дыма, за которой ничего не было видно, и которая неумолимо надвигалась на меня. Бросился к трапу, поднялся на верхнюю палубу туда, где был ГКП и находились пульты управления кораблем. Там уже все, включая командира дивизии, успели включиться в защитные средства, были в масках. Вахтенный механик доложил, что возгорание произошло в трюме, трюм обесточен, пожар, похоже, не распространяется, но что там и как – не ясно. Мне оставалось только отдать приказ командиру 3 дивизиона взять с собой двух человек в защитных костюмах, спуститься в трюм на разведку и доложить потом, что там происходит. Дальше одел маску, включился  в аппарат ИП-46 и стал ждать результатов разведки, чтобы принять решение на дальнейшие действия. Ничего другого не оставалось.

Казалось, прошла вечность,  пока командир разведгруппы не поднялся наверх и доложил, что горел фильтр очистки воздуха ФМТ-200Г. Но уже потушен. Остается только сильная задымленность. От души отлегло, к крайним мерам подачи фреона системы пожаротушения в отсек прибегать не пришлось. И даже всплывать для вентиляции отсека в атмосферу. Сумели очистить воздух оставаясь под водой. А могло быть куда хуже.

 

В общем, первый поход наш был весьма интересным и поучительным и для меня и для командира дивизии. Мы справились в конечном итоге со всеми осложнениями, поддерживали в постоянной боевой готовности ракетный комплекс. Успешно провели и упомянутый выше «условный пуск ракет».  В назначенный срок вернулись в базу без потерь.

            А там стало известно, что кораблю предстоит срочное пополнение запасов и повторный выход на Боевое патрулирование! Буквально через неделю. Почему так – нам знать не дано. Может понадобилось кого-то срочно заменить на Боевой службе, может эксперимент проводился. Но факт оставался фактом – надо срочно готовить корабль и экипаж к новому выходу в море. А это, кроме всего прочего, значит – еще и еще раз проверять механизмы и системы, пополнять израсходованные запасные части, (ЗИП), заменять боезапас, у которого вышли сроки хранения, грузить продовольствие, принимать ГСМ и т.д. Всё это своими силами. Так что прошу поверить мне на слово – до самого выхода из базы подводники работают, что называется, не разгибаясь.  Устают смертельно, и только в море в первые двое-трое суток я могу дать им отдохнуть, отоспаться в промежутках между сменами вахты.

На этот раз Павленко успел поправить здоровье и вступил в командование кораблем. Мне командованием было приказано идти с ним старшим на борту. Возможно новый комдив понял, что я справлюсь, или из командования дивизии идти было некому. Так или иначе, но на флотилии  с комдивом согласились. Пришлось идти мне.

Второй поход с одной стороны был чуть полегче – сказывался приобретенный экипажем опыт. Но с другой – он получился фактически без отдыха после первого, так что усталость давала себя знать. Как бы там ни было, каждый делал своё дело, как должно. Мне в роли старшего на борту надлежало контролировать правильность действий командира и экипажа по всем расписаниям и тревогам, а главное – выполнение всех условий поддержания ракетного комплекса в готовности к старту. Поправлять, подсказывать, а что-то и требовать. Что я и делал в меру своих сил, знаний и способностей. Старался при этом не ущемить самолюбие командира, не вмешиваться в его действия по пустякам. И, кажется,  это мне удавалось. Нельзя сказать, что всё у нас было гладко, но с задачей мы справились.

До конца похода оставалось около недели, мы уже подходили ближе к  своим берегам, как вдруг получаем радио с берега:  нам навстречу вышел сторожевой корабль. С его подходом, мне приказано перейти на него и срочно прибыть в базу. Командиру Павленко заканчивать поход самостоятельно.

Какие только мысли не лезли в голову – что там могло произойти? Может что в семье или в моём экипаже, (он ведь там без меня)…

Встретились со сторожевиком, я перешел на него, он сразу же развернулся назад и дал полный ход. Спрашиваю командира, зачем меня сняли, почему – тот ничего не знает, кроме того, что ему приказано меня принять и доставить в базу.

И только на пирсе, где меня встретил один из офицеров штаба, удалось узнать, что мне приказано пересесть на ледокол «Садко», (он стоял в готовности, ждали только меня), и идти на Север встречать свой ракетоносец «К-223».

На душе отлегло, слава Богу, ничего страшного не случилось. Ну а то, что мне предстояло, я примерно себе представлял. С СФ на ТОФ идут новые корабли. Их надо встретить в море и провести в базу. Встречавший меня офицер передал распоряжение Павлова – никакими инструктажами и прочим меня не беспокоить, всё будет сказано на борту ледокола. Сейчас разрешено только зайти домой, отдохнуть, взять необходимые личные вещи и с рассветом прибыть на ледокол. Дома у меня никого не было, Вера с детьми была в Мелитополе, как это часто у нас бывало летом в каникулы детей, когда я был в  море. Так что мне ничего другого не оставалось, как до утра отоспаться.

 

        

                                             Ледокол  «Садко»

 Когда утром  пришел на ледокол, он сразу же отошел от пирса и пошел на выход из базы. На нем была группа встречающих корабли офицеров. Возглавлял её заместитель командира 10-й дивизии капитан 1 ранга Алкаев, мой хороший знакомый. В составе группы был еще один командир капитан 1 ранга Шиков, который должен был перейти на вторую лодку, и 4 флагманских специалиста из штаба дивизии. Был, кстати, и мой замполит, видимо для поддержания нашего духа.

 Алкаев уже более подробно рассказал мне, что с Севера к нам идут подо льдами ракетоносец «К-223» и еще одна атомная лодка 670 проекта. Группу возглавляет адмирал Матушкин, командующий флотилией ракетных подводных лодок СФ. Их нам и предстоит встретить в Чукотском море.  Задача ледокола – найти во льдах подходящую для всплытия подводных лодок чистую воду, сообщить о том на корабли и обеспечить безопасность их всплытия. После чего мы с Шиковым должны перейти каждый на свой корабль и провести их в базу. В принципе, ничего особенного. Встретившие меня офицеры знали, что мне пришлось, как говорится, не с корабля на бал, а с корабля на корабль и уже не в первый раз. Сочувствовали, конечно.

             Надо сказать, что ледокол хорош во льдах. А на чистой воде, в шторм, его так болтает, что многих просто выворачивает наизнанку. Спать можно только закрепившись ремнями в койке, иначе вылетишь из неё, как на качелях. К сожалению, шторм  нас не миновал.  Как шли на Чукотку, заходили на несколько дней в бухту Провидения, какая там великолепная природа,  как там отдохнули, как пошли дальше через Берингов пролив в Чукотское море, как долго искали во льдах чистую воду – можно и нужно рассказывать долго. Здесь упомяну только о том, что нас приятно удивил животный мир Северного Ледовитого океана. Там и моржи, и белые медведи, причем такие, каких не встретишь в зоопарке, и даже киты. Мы иногда, пристав к ледовому полю, прогуливались по льдине, но с опаской. С белыми медведями шутки плохи.

              На всё про всё у нас ушло около месяца. Чего я, откровенно говоря, никак не ожидал. Да и никто не ожидал, но так сложилась ледовая обстановка. Пресную воду мы пополняли с ледовых полей, где талой воды были целые озера. А вот с продовольствием под конец было, мягко говоря, плохо. Пришлось ограничить нормы питания для экипажа и для всех, кто в то время находился на борту «Садко».  И еще одно. Что мне особенно понравилось на ледоколе – очень дружная, профессиональная и высокоорганизованная команда из гражданских моряков во главе с опытным капитаном. (К сожалению, уже не помню его фамилию). Везде полный порядок, чистота такая, что иному военному кораблю даст фору. К нам, военным морякам, отношение было благожелательным, дружеским. На прощанье нам выдали специальные дипломы, как бы в знак посвящения в число побывавших в Арктике.

     

                     Такой вот «Диплом»  я получил на ледоколе.

 

          Открытую воду мы, в конце-концов, нашли. Сообщили о том на КП флота, те передали координаты на подводные лодки. Подводные лодки всплыли, и я перешел на «К-223». Матушкин наскоро ввел меня в курс дела, предупредил, что экипаж очень слабый, плохо подготовленный, между командиром и старпомом конфликтные отношения, доходит до открытых ссор. Так что придется быть начеку. На всякий случай оставил на корабле своего заместителя по электромеханической части капитана 1 ранга, инженера Гавриленко П.В.

С остальными офицерами своего штаба, не задерживаясь, убыл на ледокол. Пришлось подбросить туда продуктов из запасов ракетоносца, чтобы экипаж ледокола и офицеры штабов дотянули до базы.  Мы тут же дали ход и легли на курс в Берингов пролив. Ходу до него было около суток, но и, пройдя пролив, мы еще какое-то время шли в надводном положении, погрузиться не позволяли глубины.

                     В это время я и постарался познакомиться поближе с экипажем, командиром Дмитрием Новиковым, обойти отсеки, Боевые посты. Неожиданно в одном из   них встретил хорошо знакомого особиста В.Каткова, который ходил с нами в море раньше. Его, оказывается, отправили самолетом на СФ, с тем, чтобы он на «К-223»  принял участие в переходе на ТОФ. И вот что он сказал мне:

              - Альберт Иванович, мы давно Вас ждем. Вся надежда на Вас.

              В ответ на мой недоуменный вопрос, что бы это значило, Катков рассказал мне вот что. Почти весь переход Матушкин не выходил из Центрального поста. Практически сам управлял подводной лодкой с помощью своих офицеров штаба, не доверяя ни командиру, ни экипажу. Ругался страшно, почти не спал. Кое-что сдвинулось в лучшую сторону, но пока всё плохо. И что только мне может быть удастся довести всё до ума.

 

 

                                              

                                     Справа - адмирал Матушкин, (с трубкой).  

 

             Вот это последнее  мне показалось странным. За сравнительно небольшое время перехода в базу при всем желании много не сделаешь.  Тем более, что  большого желания работать за кого-то, признаться, у меня не было. Приведу, думал, корабль в базу, а там пусть командование дивизии им занимается. И каково же было моё, мало сказать, удивление, скорее потрясение, когда мы с Новиковым после погружения в Беринговом море вскрыли секретный пакет с Боевым распоряжением на дальнейшие действия. Кораблю предстояла Боевая служба, (Боевое патрулирование), в Тихом океане без захода в базу!  Для меня это было:  две Боевые службы подряд, месяц на ледоколе и теперь еще одна!  (Позже, тот же Катков  сказал: «Альберт Иванович, Вы меня просто удивляете. Мало кто так смог бы.  Вас же просто используют на износ!»).

 

             В одном из журналов как-то прочитал, что в некоторых странах, например в Англии, если моряк провел в море около трех месяцев, то его могут лишить даже права голоса на выборах. А если был там полгода и больше, то, по данным науки, у него могут произойти такие изменения в психике, что на берегу какое-то время его можно считать не совсем нормальным, не несущим ответственность за свои порой необъяснимые поступки, действия.

         Так то там, у них.  У нас же, по-видимому, наверху о том даже не знают или не хотят знать…Как бы там ни было, деваться  было некуда, (здесь весьма подходит известное выражение: «Куда ты денешься с подводной лодки?»), пришлось начинать работать. Прежде всего, надо было подготовить  и принять соответствующее Решение командира на выполнение поставленной задачи. То-есть оценить обстановку, противодействующие силы и средства «вероятного противника», характеристику районов Боевого патрулирования, где, когда и как в зависимости от того командир предполагает действовать. Надо было завести Журнал боевых действий и так далее. Ничего подобного у командира и старпома, конечно, не было.  Да что там, на корабле не было даже мало-мальски отработанного распорядка дня на период плавания под водой, развода боевых смен перед заступлением на вахту.   А когда я стал проверять Корабельный боевой расчет по выходу в торпедную, а потом и ракетную атаку, там тоже обнаружились серьёзные недостатки. Приходилось только удивляться - как готовили корабль штабы дивизии, флотилии? Как он мог выполнять боевые задачи?

              Вот тогда я понял, почему ругался Матушкин. Но как он мог сам такое допустить? Ведь корабль входил в состав его флотилии, был в его подчинении. Он обязан был проверить готовность корабля и экипажа к выходу в море, и ни в коем случае не выпускать в плавание неподготовленный к тому экипаж. Да еще в такое ответственное! Поневоле вспомнилось, какие условия сложились в то время для боевой подготовки экипажей ракетоносцев на СФ. Похоже, в той обстановке иначе и быть не могло.

              (Прошу запомнить всё вышесказанное о  подготовке экипажа ракетоносца к переходу подо льдом и последующей Боевой службе. О том еще будет речь позже).

 

               Сколько пришлось приложить труда, усилий, нервов, чтобы привести всё в более-менее достойный вид, описать словами трудно. Прежде всего, конечно, труда командира, старпома, и других членов экипажа. Ну и моего, естественно. Ко всему прочему для Новикова я не был начальником. Назначен старшим на борту, понятно, но, всё-таки, я такой же, как и он,  командир, да ещё, к тому же,  второго экипажа этого же корабля. Новиков был по характеру крайне самолюбивым и самоуверенным. (Может потому и были ссоры со старпомом). А я никогда не стремился изображать из себя начальника, когда фактически таким не являлся.  Как приходилось в такой обстановке менять сложившиеся в экипаже Новикова представления о службе, дисциплине, взаимоотношениях, ведении документации  ит.д. – разговор особый.  Скажу только, что к приходу в базу по окончании Боевого патрулирования организация службы, документация, готовность к выполнению боевых задач и к борьбе за живучесть корабля оказались на уровне, соответствующем требованиям нашей 25-й дивизии. Такой вывод был сделан после проверки корабля штабом и командованием дивизии.  Заместитель Матушкина по ЭМЧ  Н. Гавриленко, сходя с корабля, искренне поблагодарил меня за все, что было сделано. 

            После всего, что пришлось пройти и испытать за прошедший год, в глубине души я начал надеяться, что кое-чего достиг, и, может быть, заслужил, чтобы командование вернулось к вопросу о представлении меня к тому самому высокому званию, о котором уже заходила речь. Всё-таки, не только совершил три подряд Боевые службы, но и «вывез», как говорится, двух командиров с их экипажами.   И каково же было моё удивление, когда я увидел, что обо мне, похоже, просто забыли. Встречавший меня на пирсе в числе других начальник политотдела флотилии Амбаров, (сменивший Катченкова), только и сказал:

- Альберт Иванович,  я так давно вас не видел, что уже забыл в лицо!

Отвернулся, и ушел. Я только успел сказать ему в шутку, что забыл свой домашний адрес. Прав был Катков – использовали меня на полную катушку, и всё.

Еще одна деталь: через некоторое время комдив сказал мне, что за тот поход Матушкину и Новикову присвоено звание Героев Советского Союза. Мне показалось, что он как-то виновато при этом посмотрел на меня, и я спросил его:

- Ну а я что же, даже «спасибо» не заслужил?

Он мне ответил, что представлял меня и к ордену, и к званию. И что флотилия поддерживает. Однако потом всё куда-то пропадает, как в Черную дыру. Спрашивает:

- Ты не знаешь, в чем дело?  Может в какой-нибудь графе в анкете что-то не так?

-  Не знаю, - говорю, - только анкета моя здесь не при чем.

  А сам думаю, черт возьми, «в Черную дыру»!  Не ужели трудно выйти на вышестоящее командование, или хотя бы через друзей на флоте узнать в чем дело?  А анкету посмотреть в личном деле. Мог бы позаботиться о подчиненном. Но вслух, конечно, такое не скажешь. 

Дали хоть отпуск на три недели, (больше не получалось), и парную путевку нам с Верой в один из санаториев в Крыму. И на том спасибо.

 

                      

                                              Санаторий, Ялта 1981г.

 

В самом начале 1981 года, возвратившись из отпуска, принял «К-223» у Новикова. Теперь уже свой корабль, со своим экипажем, в заданный срок, с выполнением всех мероприятий, включая контрольный выход со стрельбами, мы подготовили к выходу на БС. (Потому и отпуск мне дали столь короткий).  И я уже в четвертый раз подряд, с трехнедельным перерывом, вышел в океан на Боевое патрулирование. И подумал: «Ну, теперь-то хоть заметят?»

Однако мечты мечтами, а дело делом. В этом походе всё было отнюдь не легко и не просто.  Обстоятельства сыграли с моим экипажем злую шутку. Пока я ходил с другими, он оставался на базе на попечении моего старпома и замполита. Как уже было сказано, должных условий для поддержания знаний и навыков личного состава на базе почти не было, и, кроме того, по установившейся схеме, будучи без корабля, мои люди во-всю использовались в различных нарядах и на хозработах.

 

   Оставшийся за меня старпом  и еще более бесхарактерный зам даже не думали сопротивляться и что-то делать, безропотно выполняли любые требования из штаба. Вплоть до того, что наши моряки работали на хлебопекарне. В итоге почти всё, что было из знаний и навыков после Учебного центра и стажировки здесь, в дивизии, было растеряно, утрачено.

Обо всём этом я уже упоминал выше. Мало того, что подобным образом обстоят дела с боевой подготовкой экипажей, так в последнее время и отбор людей на атомоходы оставляет желать лучшего. А об обучении их в учебных отрядах и школах мичманов и говорить нечего. Сколько раз докладывал и спорил с начальством о недопустимости такого подхода к отбору, комплектованию и боевой подготовке экипажей подводных лодок (даже стратегических ракетоносцев!), ничего не меняется.

  Особенно тяжело пришлось в начале похода. Подойдя в точку погружения, не смогли погрузиться – замерзли выгородки клапанов вентиляции, механик забыл слить оттуда воду после контрольного выхода. Да если бы просто не смогли погрузиться! Кто же знал, что клапана вентиляции  цистерн главного балласта, (ЦГБ),  замерзли на одном борту! Потому при их заполнении чуть не перевернулись, когда начал заполняться один борт, благо я успел дать команду продуть балласт. Потом долго пытались выбить лед из выгородок, но ничего не получилось. Пришлось притопить крейсер, постепенно заполняя концевые группы, и ждать пока лед под действием волн и соленой воды растает. Должен признаться, что тогда я в первый и последний раз в своей командирской практике сорвался и кое-на кого накричал. Нельзя же было, выходя на Боевое патрулирование, в течении нескольких часов болтаться в надводном положении на виду у вероятного противника. Хорошо хоть дело было ночью. Наконец погрузились, пошли.  Вскоре штурман доложил о неполадках в навигационном комплексе, (не смог проверить, как следует, перед выходом), а это чревато срывом боевой задачи. Кое-как справились, в основном благодаря мичману Смирнову.  Чуть погодя в шестом вспыхнул распредщит, командир группы полез туда, не сняв предварительно с него питание. Возгорание вовремя потушили, но сам он чуть не остался без глаз. Спасибо доктору, возился с ним недели две, но оказался молодцом, сумел зрение пострадавшему  вернуть.   
     

      

                          Ухожу на БС теперь уже со своим экипажем.

 

Больше недели с начала выхода я почти не покидал Центральный пост. Всё время был начеку в готовности к любым неожиданностям. У нас были еще два возгорания в отсеках, выход из строя установки по очистке воздуха, не говоря уж о «мелочах». Люди, отвыкшие от обычных для подводников нагрузок, но уставшие от работ в период подготовки к походу, часто отвлекались и даже засыпали на вахте.

 С трудом, но всё-таки постепенно втягивались в режим работы под водой. Кто восстанавливает былые навыки, кто их приобретает, но вот экипаж начинает действовать так, как надо. Выявлены и устранены скрытые болячки систем и механизмов, (а при приеме корабля, особенно если он не свой, или экипаж давно на нем не был, они обнаруживаются не всегда), налажены смены вахт, распорядок дня  и т.п.  Вот тогда, если нет особых проблем с «вероятным противником» или районом плавания, у меня появляется время и отдохнуть, и почитать, и посмотреть фильм в кают-кампании.

Вот упомянул об отдыхе. Для тех, кто не знает, позволю себе сказать о нем несколько слов. Возможность отдохнуть у меня есть. Каюта командира на ракетоносце по сравнению с такими же на других подводных лодках, (не говоря уж о дизельных), просто роскошная. Она из двух, хоть и небольших, (примерно 2х3 м),частей. Одна из них, как бы, кабинет, (стол, диванчик, кресло, холодильник!), вторая – спальня, (койка типа кушетки, шкаф для одежды, маленький  столик). А чему вообще не поверят старые подводники – у командира в каюте есть небольшой туалет с умывальником!

Когда сильно устаешь, можно и не замечать шума вентиляторов систем очистки воздуха, других механизмов, зудения ламп дневного света, постоянно, круглые сутки горящих в отсеках. Только вот поспать-то командиру толком удается редко. Каюта оборудована специальной громкоговорящей связью с Центральным постом и основными постами наблюдения и управления подводной лодкой.  При каждом изменении курса, скорости, глубины, о подозрительных шумах в океане, отклонениях от нормы в работе систем, механизмов и обо всем, что, по мнению оставшегося за командира в ЦП старпома и вахтенного офицера, заслуживает его внимания – обо всём обязательно командиру докладывают немедленно. Например, только уснешь, оживает динамик:

-  Товарищ командир!  

         Приходится отвечать, не ответить нельзя:

-  Слушаю.

-  Время поворота на курс…градусов.  Прошу разрешения .

-  Добро.

        Только закроешь глаза, через пару минут:

-  Товарищ командир, легли на курс…градусов.

И так далее. Не говоря уж о возникновении в отсеках тех самых «нештатных ситуаций». Так что на корабле нет такого понятия «командир спит». Он «отдыхает».

 

Несмотря на все сложности, трудности и опасность подводной службы, многие из нас, как я уже говорил раньше,  в море чувствуют себя гораздо лучше, чем на берегу. Не зря же кто-то сказал, что  морские бури ничто по сравнению с бурями житейскими. Уходя в море, мы оставляем их за кормой. Здесь у нас нет интриг, низости, подлости, сплетен, отравляющих душу обид. Каждый делает своё дело и знает, что от него зависит не только выполнение поставленной кораблю задачи, но и  жизнь не только его, а всего экипажа, и целой страны . И человек ощущает свою значимость, он чувствует себя личностью. Я ощущаю настроения и состояние своих подчиненных, когда обхожу отсеки, боевые посты, командные пункты или отдыхаю с ними в кают-капании.

Потому-то, несмотря на все недостатки  боевой и специальной подготовки и жизни на берегу,  здесь, в море, мы были уверены, что свою задачу выполним. В том числе и я. Потому что знал – отставание в технике, оружии в бою можно компенсировать мастерством, умением использовать сильные стороны своего корабля, особенности океана. Потому постоянно, при любой возможности в процессе Боевого патрулирования, мы проводили занятия, тренировки, корабельные боевые учения, совершенствовали боевое мастерство.  А уж смелости, самоотверженности, решительности, особенно в минуты наивысшей напряженности, опасности, нашим морякам не занимать. Обидно, конечно, что у нас не самая совершенная техника, не лучшие условия жизни, боевой подготовки и службы. Но что поделаешь. Воевать надо уметь тем, что есть.  Наш долг - и суметь, и победить.  Так учили нас,  так учил и я своих моряков. И когда возвращались в базу после длительного успешного похода, я каждый раз с чистым сердцем от души поздравлял и благодарил экипаж за проделанную честно работу. «Пока мы были в море, в боевой готовности к ответному ракетному удару на переднем крае обороны страны, - говорил я своим морякам, -  никто не посмел поднять на неё руку». И это в нашей жизни для нас было главным.

            С возвращением в базу нас встретили на пирсе, как обычно, командир дивизии, штаб, друзья.  Никаких особых новостей у них для нас не было, в том числе  и для меня лично.  Так что сдали отчет за Боевую службу, (точнее - Боевое патрулирование, мы называли наши походы и так и этак), и отправились в отпуск.

Замечу, что в каждом отчете я излагал своё мнение по поводу тех недостатков в наших делах, о которых говорил выше. Никакой реакции ни разу не было. В этот раз я умышленно не написал в своих выводах ни единого слова, (а они требовались обязательно).  Комдив, просмотрел отчет, вызвал меня к себе, потребовал объяснений. Я ему сказал:

-  А кому они нужны, мои выводы?  Я уверен, что наверху наши отчеты, особенно если не было никаких «ЧП», никто из начальства не читает.

Но, выполняя просьбу комдива, написал несколько общих фраз.

После возвращения из отпуска мы приняли корабль на этот раз, насколько помню, у Самохвалова. Новая беда – вторые экипажи теперь уже были не у всех. Приходилось принимать, как говорится, «кота в мешке» - матчасть незнакомая, какие у неё особенности на словах всё не объяснишь. Но делать нечего. На этот раз перед походом меня положили в госпиталь на плановое обследование. Болячек накопилось много, (долго перечислять, достаточно сказать, что обнаружилась язва желудка, видимо сказалась та серия из четырех Боевых служб подряд),  но не жаловаться же, иначе вместо меня кому-то другому, как мне в своё время вместо Павленко, придется идти с моим экипажем. Так что полежал в госпитале недельку, и отправился на корабль, будучи уверенным, что корабельный врач не позволит мне отдать там концы. Интересно отметить, бывало, так прихватывал радикулит, что меня на корабль чуть не заносили на руках. А там очень быстро все болячки  как рукой снимало. Кроме язвы. С ней  в походе нередко корчился от дикой боли на своем диванчике в каюте. В глазах доктора, которого иногда вызывал к себе с обезболивающим, читалась тихая паника, - известно, чем такое могло закончиться, - но никто, кроме нас двоих знать о том не должен был. 
 

 После всех необходимых мероприятий по подготовке к походу, уже на контрольном выходе, когда мы  в очередной раз выполнили на «отлично» торпедные стрельбы и пуск ракет с условным стартом, комдив Г. Смирнов мне сказал:

-  Мы всё-таки добьемся, чтобы тебе дали «адмирала»!

Правда потом как-то вскользь добавил, что замполит Астахов говорит обо мне что-то не то. Я тогда просто не обратил на это внимания. В конце-концов комдив мой начальник, это его дело, заботиться о подчиненных и знать о них больше, чем какой-то замполит с ущемленным самолюбием. Да и что такого особенного замполит мог сказать? Но потом, уже гораздо позже, сообразил – тот мог наплести что угодно, например распустить обо мне грязную сплетню, (пойди потом докажи, что ты не верблюд!), упреждая то, что я могу рассказать кому-то о его неприглядных делишках. Я, конечно, трепать языком, тем более за глаза, и не думал.  Но зам-то судил о других по себе! Расспрашивать комдива, о чем болтал мой замполит, было поздно.

 А в то, что у  комдива что-то получится, я почему-то уже не верил.  Однажды в кругу друзей кто-то вспомнил слова  одного из старых командиров-подводников:

- На флоте есть две заслуживающие уважения должности – Главком ВМФ и командир корабля.  Думаю, Главкомом мне уже не стать, так что останусь я лучше командиром!

Шутка шуткой, а я подумал, что в этом что-то есть.  Во всяком случае, суетиться и выслуживаться перед начальством, чтобы получить продвижение по службе,  не собираюсь. И вспомнил один любопытный в этом плане случай.

 Стояли мы в Боевом дежурстве в базе. Как полагается, на отдельном охраняемом пирсе, одна боевая смена на корабле во главе с командиром или старпомом, другая в казарме, третья на отдыхе, по домам. Дело было летом, тем, кто дежурил на корабле, я разрешал ловить невдалеке от пирса рыбу, разводить костер, варить уху. Нарушение, конечно, установленного порядка, но, на мой взгляд, небольшое. В случае тревоги все мгновенно будут на борту. Начальство о том знало, но как бы не замечало, понимая, сколько времени нам приходится проводить в море без отдыха. И вот в это время из Москвы приехала какая-то комиссия.

Вечером руководителю комиссии почему-то захотелось ухи. Ну а поскольку ублажать комиссию принято всячески, то ему и предложили пойти ко мне на пирс, благо недалеко. Разумеется, из штаба меня предупредили, чтобы всё подготовил, «как надо». Конечно, я понимал «как надо».  Вскоре гость с небольшой свитой штабных пришел. Я его встретил у пирса, представился, как положено, поздоровались. Я коротко доложил, что на корабле делается, чем мы заняты. В том числе сказал, что свободные от вахты мичмана наловили  рыбы, приготовили уху, и что вот приглашаем Вас к костру, как говорится, к нашему шалашу.  Гость удивленно:

- Как, вместе со всеми?

- Конечно, отдельного стола у нас нет.

Начальник молча круто развернулся и ушел.  Вместе с ним штабные, не забыв, обернувшись ко мне, покрутить у виска пальцем.

 

            И еще. Как-то во флотилию по какому-то поводу приехал  генерал-полковник, заместитель Министра обороны СССР по расквартированию и обеспечению войск, (что-то так, точно не помню).  И вот он попросил Павлова показать ему ракетоносец. Павлов поручил это сделать мне. Генерал со свитой человек пять прибыл ко мне на корабль. Я показал ему Центральный пост, основные  пульты управления корабельными системами, Главной энергетической установкой, отсеки ракетного оружия и ядерных реакторов. Гости были поражены обилием различных приборов управления, размером ракетных шахт, а в реакторном отсеке слегка побледнели, когда я им сказал, что сейчас под их ногами. Так вот. Когда они уходили с корабля, генерал сказал мне, что много слышал об атомных подводных ракетоносцах, но даже представить себе не мог всей сложности и мощи крейсеров, и  только сейчас понял, что это такое и какие люди должны быть, чтобы уметь всем этим управлять, выполнять боевую работу, решая задачи глобального масштаба. (Что бы он понял еще, если бы к тому же испытал погружение и плавание под водой в постоянном, круглосуточном напряжении боевой работы,  2-3 месяца не всплывая!).  Лично мне сказал, что в любое время, когда буду в Москве, чтобы обязательно зашел к нему, и что он будет рад сделать для меня всё, что мне будет нужно. Не знаю, действительно ли так было бы на самом деле. Но уверен, что на моем месте нашлись бы люди, умеющие использовать полезные знакомства.

 

            Особых событий  в ходе нашей очередной Боевой службы не происходило. Как обычно, в первое время притирались, выявляли особенности чужого корабля.  Но постепенно втягивались в боевую работу. Приобретенный опыт сказывался, и на этот раз было намного легче. Все поставленные кораблю задачи были выполнены в заданный срок.

С возвращением в базу на этот раз я узнал новость, которую услышать не ожидал. По словам комдива, обнаружилась та самая «черная дыра», в которой пропадали представления на меня к награждению и званию. Произошло это так. Ушел на повышение в Москву бывший начальник отдела кадров ТОФ, тот самый Шабанов, у которого из-за меня были неприятности. На его место назначили капитана 1 ранга Козлова, начальника штаба 10 дивизии. Так вот он при приеме дел и обнаружил в сейфе у предшественника все бумаги и представления на меня.

К сожалению, ничего комдив к тому не добавил. Не сказал, что теперь, мол, мы всё исправим, начнем сначала и т.д. И я понял, что ждать мне нечего. Да впрочем, не очень-то и нужно. Как сказал поэт: «Ведь мы в огонь и дым идем не для наград»…

 

Время шло своим чередом. Мне исполнилось 42 года, уже поседел, не заметил даже когда. Выросли дети, Алексей заканчивает 10-й класс, Марина пятый. К сожалению, ушли из жизни родители Веры. Обоим было всего лишь за 60, очевидно, сказались и война, и трудные послевоенные годы с четырьмя детьми. Похоронили их в Мелитополе. Вера летала на похороны, я был в это время в море. Обычные житейские  дела, заботы.

А вот о чем в последнее время я стал задумываться, так это о том, что было далеко за пределами круга интересов подводника. Почему начались волнения в Польше?  Там ведь почти всенародное восстание против коммунистов, против правительства!  А в Венгрии, Чехословакии? Не может ведь быть так, что там восстала кучка отщепенцев и одурачила почти весь народ, как нам говорят. Нет, здесь что-то не то. Но тогда что?  Почему они против социализма и советской власти, чего они хотят?

Увы, за «железным занавесом», тем более нам, подводникам, узнать что-то помимо того, что преподносила нам официальная пресса, радио, телевидение было трудно. «Самиздат» к нам не доходил, времени слушать радиоголоса из-за рубежа, практически, не было. Да если и было, их болтовня не очень интересовала.  А сомнения накапливались…

 

В конце уходящего 1981 года прочитал у А. Толстого в его книге «Князь Серебряный»:   « …Он гордился тем, что всегда шел прямо, своим путем, никогда по своей воле не сворачивал, не уходил в сторону. И это чувство было так глубоко и сильно, что ни с чем не могло сравниться».

Мне кажется, и я не вилял, старался делать своё дело честно. У меня накопилось уже много материалов по тем самым проблемам отбора, комплектования и обучения подводников, отвлечения их на хозяйственные работы вместо боевой подготовки, по качеству оружия и техники, по базовому обеспечению подводных лодок.  Уже знал, что просто обращениями по команде к своему начальству ничего не добиться. И решил подготовить специальный Доклад с обобщением опыта всех наших подводников и своего собственного, с тем, чтобы представить его на рассмотрение вышестоящему руководству. Не получится – так хоть уйду с флота с чистой совестью. Единственное, что было пока неясно– кому именно я должен буду его представить?

 

1982-й год начался для нас с того, что мой экипаж был отправлен в Учебный центр в Палдиски на межпоходовую подготовку. Я уже говорил, что все мы очень ценили такую возможность повысить свои знания и навыки. Тем более, что УЦ в Палдиски был хорошо укомплектован преподавательским составом и учебные кабинеты с тренажерами там были хорошие. Да и передышка от нагрузки в выполнении задач Боевого патрулирования была не лишней.  Так что, все были рады такому случаю.

Многие офицеры, мичманы взяли туда своих жен, а некоторые даже детей. Поехала туда и моя Вера Александровна. Мы с ней встретились в Палдиски со старыми друзьями, в том числе с семьей Студенецких. Часто выезжали в Таллин, (тогда еще с одной буквой «н» на конце), в театр, бывали даже в варьете, что по тем временам для нас было в диковинку, а у эстонцев обычным явлением. Ездили на природу, бывали у нас и сауны, и вечеринки.  Так что и отдохнули и повеселились как следует.

Но была и серьезная учеба и служба.  Подготовку закончили с  неплохими показателями. По её итогам у нас с начальником УЦ состоялся  разговор, в котором он предложил мне должность его заместителя по учебной и научной работе.  Должность довольно высокая, престижная и для меня весьма интересная. Я не возражал, но предупредил, что может ничего не выйдет, меня могут не отпустить. И еще раз услышал уже знакомое:

- Да вы только дайте согласие, остальное не ваша забота.

Согласие дал, но попросил начальника УЦ никому о нашем разговоре не говорить, пока мы не улетим на Камчатку. Не хотел сглазить, да и чтобы наши моряки раньше времени не подумали, что я от них ухожу. Скорее всего, так просто не получится, так что лишние разговоры ни к чему.

На обратном пути на Камчатку произошел интересный, на мой взгляд, случай. Мне кажется, для понимания того, что было в те времена в нашей армии, в авиации, на флоте, оно не будет лишним.

Летели мы военным самолетом «Ил-86», но чисто пассажирского класса. Мест оказалось с избытком, и командир самолета согласился взять на борт наших жен, которые еще не уехали из Палдиски, (их оставалось пять или шесть, одна из них беременная с большим животом).  Посторонних на борт брать не разрешалось, но ведь здесь были не совсем посторонние. И мы командира уговорили. Всё шло как нельзя лучше, но когда уже подлетали к Камчатке,  по закону подлости, там разразился сильный ветер, снегопад, в общем, над ней повис циклон. И наш самолет развернули в Приморье.  А там посадили на один из военных аэродромов. Тут и состоялось наше знакомство с военной авиацией.

Раньше, бывало, слышал поговорку: «Где начинается авиация, там кончается порядок», и думал – надо же такую глупость сказать, пусть даже для юмора. Мы видели в кино, как там всё чисто, строго и четко организовано. Оказывается, то действительно была картинка. А будничная, повседневная сторона оказалась несколько иной.

На аэродроме пусто, темно, как обычно в Приморье, мороз с сильным пронизывающим ветром, который метет вместе со снегом какую-то черную пыль. Наших матросов и офицеров провели в заброшенную холодную казарму. Хорошо хоть нашлись там солдатские кровати, принесли матрацы, подушки и одеяла. Женщин разместили в канцелярии начальника аэродрома. Нашли какой-то кабинетик и для меня, командира. До утра как-то перебились. А утром обнаружилось, что погода не улучшилась, и даже не собирается. Пришлось договариваться с местным командованием, чтобы покормить команду в местной столовой для солдат аэродромной обслуги. Договорились. Пошли строем в столовую. Естественно, я с моряками, надо же убедиться, что их действительно покормили. 

То, что мы там увидели, нас просто поразило. Грязное, запущенное помещение, заляпанные жиром столы, немытые алюминиевые миски, ложки, которых к тому же, на всех нехватает. Но еще больше поразил вид то ли солдат, то ли матросов. (На них были матросские шинели и шапки, поскольку здесь базировалась морская авиация).  Почерневшие лица, грязные шеи, руки огрубевшие, сами худые, измученные. Позже с не меньшим удивлением узнал, что многие из них стараются попасть… на гауптвахту!  Чтобы там чуть передохнуть, согреться. Да, вот этого мы не ожидали увидеть, такой оказалась изнанка авиации.

В один голос моряки попросили меня разрешить им здесь не обедать:

- Мы купим продуктов, консервов в местном военторге, разогреем на кострах. Не беспокойтесь, товарищ командир, всё будет в порядке. Только не здесь.

Я разрешил. Женщины, и кто смог из офицеров пообедали в небольшом  служебном кафе. Остальные действительно перекусили у костра. Но там было столько шуток, смеха, розыгрышей, что даже мороз и ветер почти не замечались.

На вторые сутки всё-таки люди начали простужаться, кашлять. К счастью погода стала улучшаться, нас пустили в самолет, запустили двигатели, салоны прогрели, люди стали оттаивать.  До взлета оставалось совсем немного времени, когда на этот же аэродром сели два самолета «Ан-26». И мы видим, что оттуда выходят люди в флотской форме, среди них даже три адмирала.  Оказывается, из Владивостока, с общефлотской комсомольской конференции возвращается на Камчатку делегация нашей флотилии. Во главе с самим командующим флотилией Павловым и начПО  Амбаровым. С ними  наш комдив Смирнов. Я вышел, доложил Павлову  как мы здесь оказались, как почти двое суток мерзли и даже начали заболевать. Все всё поняли, посочувствовали.  И вдруг Павлов принимает решение:  комсомольцев пересадить в наш самолет, а мой экипаж –  на «Ан-26». Понятно, в нашем самолете тепло, комфортно, есть даже салон 1 класса, не то, что в алюминиевых военных «Ан-26».

Я просто взбесился.  Чуть не кричу Павлову:

-  Как это, пересадить?!  Мои люди что – второй сорт?!  И что это за комсомольцы, которые готовы выбросить на мороз тех, кто и так уже промерз насквозь за двое суток?

Кроме того, сказал, что в багажном отделении самолета наши вещи, а в салоне документация. В общем, отказался высаживать экипаж. Самого Павлова, Амбарова, Смирнова пригласил в самолет, сказал, что мои офицеры уступят  им места, перейдут на Ан-26. А остальные полетят дальше, как летели.

В первый момент Павлов буквально онемел – такого он не ожидал. Однако в следующий обрушился на меня с такой яростью, что Амбарову  пришлось его успокаивать. Тем не менее, и сам Амбаров, к немалому моему удивлению, Павлова поддержал.  Но здесь за нас вступился наш командир дивизии.  Геннадий Михайлович решительно встал на нашу сторону. И так разругался с командующим, что потом отказался пройти вместе с ним в первый салон, куда он и Амбаров всё же согласились сесть. Ярость Павлова вспыхнула с новой силой, когда он увидел в салоне нескольких женщин.

-  Ну погоди, - сказал он мне, - вот прилетим на Камчатку!

Пока летели, похоже, он то ли несколько остыл, то ли что-то понял.  В аэропорту на Камчатке его и Амбарова встречали офицеры штаба, две черных «Волги», (у каждого своя), и два автобуса для моей команды. Павлов Смирнову:

-  Геннадий Михайлович, давай со мной в машину.

-  Нет.

-  Храптович, давай ты.

-  Спасибо, товарищ командующий, я со своими моряками.

Павлов сел в машину, со злостью хлопнул дверью. Мы со Смирновым сели в один из автобусов. Кавалькада машин в сопровождении ГАИ тронулась в путь.  Авторитет комдива в наших глазах значительно возрос. Оба мы, ждали неприятностей с прибытием во флотилию. Всё-таки надо отдать должное Павлову, никаких последствий для нас не было. И мне даже показалось, что уважать нас после всего случившегося он не стал меньше.

 

Мой экипаж принял свой корабль у Новикова. Нам предстоял доковый осмотр и ремонт плюс проведение полного регламента ракетного комплекса. Мы выгрузили весь боезапас, включая ракеты и стали в док в Сельдевой. Начали обычные для дока работы. Здесь, на мой взгляд, надо отметить два заслуживающих внимания момента.

Во флотилию в составе какой-то комиссии прилетел мой давний товарищ по Приморью и Северу  Виталий Иванов.  Он был года на три старше меня, успел стать адмиралом и служил в ГШ ВМФ. Естественно узнал, где я, пришел ко мне в док, осмотрел корабль, (такого, да еще в доке, он до того не видел), поговорили о том, о сём, как семья, как дети. Он и говорит:

           -  Слушай, хватит тебе здесь, давай к нам в Москву. Найдем тебе хорошую должность.

Казалось бы – что может быть лучше?  Служить в Москве, под крылышком старшего товарища, скорее всего и в адмиралы бы выбился. Все флотские трудности, невзгоды одним махом позади. А жизнь в столице, в благоустроенной квартире, (там штабным давали жильё практически сразу), семья устроена…  Но ведь я не всё еще здесь закончил, кое-что еще осталось довести до конца.

-  Нет, Виталий, - говорю другу, -  там, на паркетах, суетиться и выслуживаться я не смогу. Да и дела у меня здесь еще не все закончены.

Виталий помрачнел, подумал и ответил:

-  Да, пожалуй ты прав…

Второй момент попроще. Как уже было сказано, в период дока все работают на корабле без различия чинов и званий. Времени мало, сделать надо много, отвлекаться  некогда. И вдруг однажды вижу – двое старшин ремонтируют стоящий у дока «Москвич».  Спрашиваю, чей и почему. Оказывается, моего нового замполита, (прежний, отнюдь не хватавший звезд с неба, ушел на повышение), он и распорядился. Естественно, я вернул старшин на корабль, а заместителя строго предупредил, чтобы он впредь такого себе не позволял. Объяснил,  почему именно. Тот как будто понял.  И, тем не менее, чуть позже повторил то же самое. Своя машина ему была дороже. На этот раз я уже резко его отчитал, и сказал, что при повторении впредь чего-то подобного сообщу начальнику политотдела о его поведении. И тут он мне выдал:

-  А я сообщу ему о ваших пьянках!

От такой наглости я даже опешил. Нет, мы не были, конечно, идеальными. С друзьями-командирами устраивали застолья, бывало, в период сидения на ПКЗ, гоняли в преферанс, (и не всухую). Было, и во время эпопеи на ледоколе, при заходе в бухту Провидения расслаблялись. Бывало всякое, и начальство о том, конечно, знало. Но всегда всё было в пределах нормы, никакой заботы начальству, как правило, мы не доставляли. (Соблюдалось негласное флотское правило – сколько бы ты не выпил, всегда и везде должен быть в состоянии прибыть по тревоге на корабль и выполнить свои обязанности). Так что здесь налицо был просто наглый шантаж, в расчете на то, что я испугаюсь и тогда уж точно окажусь у зама в руках. Безусловно, допустить такое я не мог. Буквально схватил его за шиворот и потащил на катер. С прибытием в дивизию повел к начальнику политотдела:

-  Докладывай при мне!

Начальник политотдела Сидоров вытаращил глаза:

-  В чем дело?!

- А пусть он сам вам расскажет в чем.

Мой замполит заблеял, как овца:

-  Да нет, я ничего, ничего…

-  Но ты же хотел доложить начальнику политотдела о моих пьянках!

-  Нет-нет, ничего такого я не хотел…

-  Ну так разбирайтесь с ним сами, товарищ капитан 1 ранга, а мне некогда. У меня корабль в доке!

С тем и ушел. Как там и что было у начПО, не знаю. Но никаких последствий для замполита. Так мы и продолжали службу на одном корабле, вместе, но как бы и врозь.

 

В мае мы закончили доковый ремонт и перешли в пункт погрузки ракет. Всё шло строго по плану. И в семье у меня всё было нормально. Алексей, которому в прошлом году не удалось поступить в Высшее Военно-морское училище,  (не прошел по зрению медкомиссию), готовился поступать туда еще раз. (Кстати, в училище решил поступать исключительно по собственному желанию).   Сказал, что придумал, как пройти комиссию, но как именно – секрет. А уж чтобы сдать вступительные экзамены  у него сомнений не было – голова у парня была в порядке. А пока работал матросом-мотористом на буксире. На одном из тех, которые помогали ракетоносцам на выходе из базы, а потом при швартовке к пирсу.  Марина заканчивала седьмой класс, а жена моя их пасла и воспитывала, поскольку работы для неё в нашем посёлке не было. Все подходящие должности были заняты своими людьми. Ходить к начальству просить – это было не для нас. Так что оставалось немного общественных забот в школе. В общем, продолжалась обычная флотская жизнь и служба.

 

 

                    Авария

 

Когда закончили регламент ракетного комплекса, который проводился с участием гражданских инженеров Группы гарантийного надзора, (ГГН), приступили к погрузке ракет. Весьма ответственная, трудоемкая операция. Командующий флотилией стал нас поторапливать –  кого-то надо было менять на Боевом патрулировании. Мы работали почти круглосуточно, с перерывами только на сон в ночное время, старались успеть к заданному сроку. Последнюю ракету загрузили 8 июня около 22 часов. Поскольку  было приказано уже в 6 утра выйти в море на контрольный выход, я вынужден был приказать командиру БЧ-2 заканчивать проверки систем обслуживания последней ракеты силами своей боевой части, остальной команде ужинать и спать.  Подъем для приготовления корабля к бою и походу предстоял в 5 утра, так что отдохнуть было крайне необходимо. В том числе и мне самому.

Не успел прилечь, как командир БЧ-2 доложил мне, что один из блоков аппаратуры систем обслуживания ракеты, (АУ КСППО), неисправен и его надо заменить. При замене обязательно должны присутствовать специалисты  ГГН. Я распорядился  позвонить на базу, чтобы их оттуда доставили на корабль, и с их прибытием заменить блок.  Да, не стоило бы затевать всё это, на ночь глядя. Куда проще было бы доложить командованию, что выйти в море в заданный срок из-за неисправности не сможем, и сделать всё днём. Но… Не хотелось срывать планы командования из-за такой мелочи.

 

         Погрузка ракет. Экипаж на местах по Боевой тревоге.                                        

 

И, кроме того, был больше чем уверен -  начальство, как обычно, прикажет мне всё сделать до утра, так что решил их не беспокоить. (Как говорится – знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил).  Когда мне доложили, что специалисты ГГН прибыли на борт и мои люди под их контролем приступили к замене блока, я успокоился и уснул.

А в 04 часа 52 минуты 9 июня командир БЧ-2 постучал ко мне в каюту:

-  Товарищ командир, у нас серьезные неприятности. После замены блока, при его проверке внезапно запустились насосы заполнения шахты №2. Автоматика отказала, останавливать их пришлось с местного поста. Пока останавливали, вода попала в шахту…

Не дослушав до конца, даю команду в ЦП:

-  Аварийная тревога, поступление воды в шахту №2!

По кораблю зазвенели звонки аварийной тревоги, моряки побежали по своим Боевым постам. А мы с командиром БЧ-2 в ракетный отсек. Смотрю на табло аварийной сигнализации и ни одного красного сигнала не вижу. Ни повышения давления, ни температуры. Горит только зеленый  «Наличие воды в шахте». На душе чуть полегчало. Очень неприятно, конечно, придется докладывать командованию о «ЧП», будет сорван выход в море, о котором уже дано оповещение по флоту. Выслушивать ругань, упреки. Выгружать ракету, устранять последствия и т.д. Но самое главное – большой опасности, похоже, нет.

Приказал подготовиться к осушению шахты, но, прежде чем идти в ЦП, звонить оперативному дежурному, интуитивно, каким-то особым командирским чутьём понял, что на всякий случай надо отдраить кремольеру крышки шахты №2. (Кто не знает,что такое кремольера – это устройство, намертво фиксирующее крышку шахты в закрытом положении).  По инструкции в подобном случае ничего такого не предполагалось. Но я дал команду отдраить кремольеру, и пошел в ЦП.

Только собрался оповестить экипаж по общекорабельной трансляции о том, что случилось, и дать отбой тревоги, как вдруг снаружи, по корпусу раздался сильный удар, потом второй, третий послабее. Даже зазвенело что-то в ЦП. И тут же запищал сигнал вызова от верхнего вахтенного и тот закричал по связи:

-  Центральный!  Огонь и дым из второй шахты!!!

Трудно в это поверить, но факт:  только что я переживал о том, что надо докладывать начальству, будут неприятности и т.п. А тут вдруг наступило полное спокойствие!  Всё постороннее отошло на второй план. Мгновенно понял:  ракета потекла, там горючее, окислитель самовоспламенились, быстро нарастающим давлением крышку шахты отбросило вверх как только была отдраена кремольера. Крышка упала назад, ударив о коминс шахты, (отсюда удар по корпусу), возможен взрыв… Всё это пронеслось в голове  в одно мгновение, и дальше:

-  Четвертый!  Открыть полностью крышку шахты №2! Включить орошение! Убрать людей из отсека, выставить вахту у переборок четвертого!

Ну и так далее, всё, что полагается в подобных случаях.  С этого момента и дальше всё, что происходило на подводной лодке строго и точно документировалось.

Должен  отметить здесь одну немаловажную деталь. Как мне позже рассказали,  несколько моих мичманов курили на пирсе, провожая одного из своих товарищей, который был отчислен из экипажа и уходил с корабля. Так вот, когда  грохнула крышка шахты и оттуда повалил  дым, вырвалось пламя, все они, (включая отчисленного мичмана!), бросились не прочь от корабля, а вниз, в отсеки, на свои Боевые посты! (Позже  я пытался отстоять того мичмана перед командованием, вернуть его на службу. К сожалению, ничего не вышло).

 

Оперативный дежурный пункта погрузки ракет позвонил сам, (он видел лодку из своей рубки):

-  Что там у вас происходит?!

Я коротко обрисовал ему обстановку, попросил убрать всех с пирса, организовать его оцепление и немедленно доложить во флотилию. И  найти 4-5 человек, одеть в защитные комплекты и прислать ко мне на пирс, чтобы отдать швартовы. Корабль должен был отойти подальше в море, чтобы не подвергать опасности базу и ближайший посёлок. Могло случиться всякое, и даже просто пары горючего, окислителя выходившие в виде пара и дыма из открытой шахты, были смертельно опасны для окружающих.

 О том в пункте перегрузки все прекрасно знали. Потому пространство вокруг корабля моментально опустело, ни о каком оцеплении, тем более об отдаче швартовых кораблю не было и речи. Корабль нами был полностью загерметизирован, я вел наблюдение за внешней обстановкой из боевой рубки через перископ. Хорошо видел полностью открытую крышку шахты №2 и часть самой шахты с ракетой. Из шахты валил густой дым, видны были струи воды системы орошения, обливавшие ракету. Огня видно не было.

Всё это время уже шло экстренное приготовление корабля к бою и походу. Минут через сорок я доложил Командующему ТОФ о готовности корабля к выходу в море. (По тревоге были подняты командующие и штабы от нас до Москвы включительно, и установлена прямая связь с Командующим ТОФ и ГК ВМФ).  Тот приказал мне подождать командира дивизии с флагманскими специалистами дивизии и флотилии, которые вот-вот уже должны прибыть, взять их на борт и немедленно отходить. Вскоре они действительно показались на пирсе. Я приказал принять их на борт через люк десятого отсека и там пока их оставить. Как ни настаивал комдив пропустить их в ЦП, я не разрешил, поскольку еще не был уверен в том, что в четвертом нет ядовитых паров.

Одетые в защитные комплекты мои моряки отдали концы, я тоже одел защитный комплект и поднялся на мостик, задраив за собой люк. Управлять кораблем при выходе из базы иначе было невозможно. Оперативный обещал  прислать буксир, чтобы он помог мне развернуться в узком месте, но я, не ожидая его, отошел от пирса:

- Турбине малый назад!  Лево на борт! 

Команды приходилось подавать, снимая для этого защитную маску. А шахта по-прежнему густо дымила почти совсем рядом с мостиком. Уже почти развернулся на выход из бухты, когда подошел ко мне буксир. На палубе у него, естественно, ни души. Капитан общается со мной из наглухо задраенной рубки через динамик, вынесенный на мачту. Я объясняюсь, в основном жестами, куда подойти, где помочь. Капитан буксира опытный, понимает меня без слов. Я лег на курс выхода из бухты, буксир идет со мной, рядом с носовой частью, на всякий случай, пока не пройду боновые ворота. Дали ход побольше, ветерок стал относить дым из шахты к корме. Появилась возможность снять маску, подышать. И вдруг на палубе буксира появляется… мой Алексей!  Кричит:

-  Отец!  Как там у тебя?!     - Я ему:

-  Ты как здесь оказался?! Ты же должен был улететь в Ленинград!

-  Да уже собрал чемодан, когда услышал, что у тебя авария!

Ну что тут скажешь? 

-  Ладно, спрячься пока. У нас все живы и здоровы.

Позже выяснилось, что он действительно уже был готов ехать в аэропорт, когда кто-то позвонил им на рассвете и сообщил, что у меня тяжелая авария. Алексей сказал матери, что мне может понадобиться буксир, а в дежурстве как раз тот, на котором он работал. И что он там нужен.  Побледнев, как полотно, она только и  сказала: «Если так, то беги».

 

               Вскоре мы прошли боновые ворота, там взял нас в сопровождение сторожевик с КВФ.  Буксир вернулся в базу. Авачинский залив словно вымер. Ни одного судна, ни рыбака, ни души. Пока шли в заданный район слива горючего и окислителя, дымить из шахты стало меньше. А  после того, как начали прокачку и заполнили шахту, дымление прекратилось.

 

         .   

          Шахта №2 со следами горения. Она с находящейся в ней ракетой заполнена забортной водой при прокачке. Многотонная крышка сейчас открыта полностью.

                   Мне доложили, что в четвертом отсеке паров не обнаружено, и я разрешил проход в ЦП комдиву с флагманскими специалистами. Вызвав на мостик старпома, я спустился вниз. Там у нас и состоялся первый разговор с комдивом. Надо отдать ему должное – и на этот раз он не стал возмущаться, кричать. Хотя мог предположить, что его карьере конец, (я уже говорил, что его предшественника, Привалова, сняли с должности за куда более мелкую аварию). Просто расспросил,  что и как произошло, что было сделано. Прибывший к нам флагманский механик Л. Полещук, (да-да, тот самый, молодой механик с «К-122», теперь уже капитан 1 ранга и флагмех дивизии), осмотрелся, проверил состояние систем, механизмов и остался доволен – с его стороны по действиям его подчиненных никаких замечаний не было. Куда хуже было с ракетчиками.  Те были потрясены, подавлены. Но даже флагманский ракетчик флотилии Борис Ревенков, известный своей придирчивостью, язвительностью, спокойно разбирался в том, что произошло, и голос пока не повышал. (Интересно заметить, хотя, может быть и не к месту, что у меня на корабле никто из начальников не кричал, не ругался, тем более на меня лично. Не знаю почему. На других кораблях такое бывало нередко. У меня, возможно, общая обстановка к тому не располагала).

Еще на подходе к району получили радио с ТОФ: «К вам идет группа офицеров штаба флота. Принять на борт, обеспечить безопасность». 

Через какое-то время подошел эсминец,  лег в дрейф на почтительном расстоянии от нас. Оттуда вышел на связь начальник штаба ТОФ вице-адмирал Р. Голосов. Передал, что с ним группа 15 человек, и спросил, готовы ли мы их принять.

Я комдиву:

-  Зачем нам столько?  У нас и так офицеров из штабов много. Тем более, что в группе у  Голосова наверняка половина политотдельцев. Где их размещать, как кормить?

Комдив мне:

-  Да не обостряй ты, пусть идут.

Но я уперся. Согласились на том, что я сошлюсь на наличие серьезной опасности на борту и предложу Голосову взять с собой минимальное количество людей. А там пусть сам решает. Я знал Голосова еще по Северу и был уверен, что он не возьмет с собой лишних.

 

Всё точно: получив основание для сокращения числа штабных, он подошел к нам всего с четырьмя офицерами. Включая флагманского ракетчика, но без политработников.

 

 

                               

                                                    Р.А. Голосов 

 

Когда Голосов поднялся на мостик, я коротко доложил ему обстановку. Он тут же, не теряя времени на разговоры, спустился вниз в ракетный отсек с офицерами штаба, и стал разбираться в сути дела на месте. Спокойно, без показной строгости, по-деловому. Позже он был назначен Председателем Государственной комиссии по расследованию причин нашей аварии. В этом плане нам повезло.

Через двое суток горючее, окислитель были слиты, шахта с пустой ракетой, (ядерные боеголовки, впрочем, были на месте), была промыта и осушена. Можно было возвращаться туда же, в пункт погрузки-выгрузки, выгружать ракету и приступать к изучению обстоятельств и выяснению причин аварии.

 Там нас уже ждала целая группа гражданских представителей науки и промышленности во главе с первым заместителем Генерального конструктора ракетного комплекса. Он был весьма важным, представительным и очень самоуверенным  мужчиной, говорили, что он академик, (жаль, фамилию не запомнил).

             Флагманский ракетчик флотилии Б.Ревенков сострил:

-  Ну, готовься, Альберт Иванович, сейчас тебя начнут раздевать!

            -  Это в каком же смысле, Борис Павлович?

-  А в таком, что когда подобная авария произошла у Брычкова, тот готов был штаны с себя снять, чтобы комиссию ублажить.

-  Ну не знаю, Борис Павлович, что там было у Брычкова, а за свои штаны я спокоен.

-  Ну-ну, поглядим.

А почему я так ответил?  Да потому, что к тому времени кое в чем мне удалось разобраться самому. Не вдаваясь в подробности, скажу:  основное, что я понял, так это то, что прямой вины моих подчиненных в происшедшем, похоже, нет.  Не нашел  я каких-то грубых ошибок, которые могли привести к аварии. Причину нештатного срабатывания насосов найти, правда, не удалось, времени на то было мало.  Её предстояло выяснить комиссии.

Только пришвартовались, подали трап и Голосов сошел по нему на берег к оперативному дежурному, как с пирса двинулись на корабль те самые гражданские. Впереди всех в какой-то шапочке академик. Уверенно поднимается по трапу.   Не только он сам, но и Ревенков  онемели от изумления когда я приказал… не пускать их на корабль!  Академик, не ожидавший ничего подобного, закипел от возмущения, (и это, конечно, тоже не могло не сказаться на будущих выводах комиссии). Но я вежливо, спокойно объяснил ему, что допуск гражданских лиц на ракетный подводный крейсер стратегического назначения осуществляется только с разрешения начальника штаба флота, по списку подписанному им лично. И что им здорово повезло – начальник штаба только что сошел с корабля и находится у оперативного дежурного, буквально в 70 метрах отсюда.  Так что никаких проблем. Всё быстро уладилось, и комиссия приступила к работе. Что произошло с самой ракетой, как действовали при аварии мои подчиненные, установить было нетрудно. К услугам комиссии была и сама ракета, и шахта, и мои люди, и документы, в которых всё было зафиксировано до мельчайших подробностей.

 

Уже на второй или третий день выводы в этой части фактически были готовы. Особенно важно, что было установлено: когда образовалась небольшая течь в корпусе бака окислителя ракеты, сначала особых признаков аварии не было. (Потому мы с командиром БЧ-2 и не увидели красных сигналов об аварии на табло). Но затем, когда произошло самовозгорание окислителя, процесс повышения давления в герметичной шахте стал нарастать лавинообразно, буквально по секундам. Ученые мужи вычислили, если бы кремольера крышки шахты не была отдраена еще 8 секунд (!), её уже невозможно было бы отдраить. Её намертво заклинило бы. И взрыв ракеты с ядерными боеголовками в шахте был бы, практически, неизбежным. Что касается его последствий, то о них лучше и не говорить…

Можно только себе представить: на те 8 секунд задержался с докладом командиру корабля командир БЧ-2, (так бывает, когда боятся докладывать), чуть промедлил с действиями командир, не сумели быстро отдраить кремольеру с местного поста ракетчики по его приказу…  И катастрофа стала бы неминуемой!

           Так что в этой части вывод комиссии был однозначным: экипаж и командир действовали правильно, тем самым предотвратили тяжелую катастрофу с непредсказуемыми последствиями для корабля, базы и посёлка. Оставалось выяснить только одно – почему самопроизвольно запустились насосы заполнения шахты? Установить,  кто в том виноват. Но именно этот простой вопрос оказался самым сложным.

 

  Всё это время, пока комиссия трудилась в поте лица, вокруг  происходили события, не менее «интересные».  Параллельно с ней «заработали» политорганы, прокуратура, особый отдел. Дотошно опрашивались все члены экипажа, проверялась документация, содержание корабля и т.д. Как водится, выискивались и брались на заметку малейшие недостатки, чтобы потом иметь возможность вставить и своё «лыко в строку». Ну, а, при желании, как говорится, можно накопать кучу замечаний даже в кабине отличного истребителя, не то, что на таком огромном корабле с более чем сотней людей. Даже если эти замечания не имели никакого отношения к аварии.  Например, политотдел выяснял, как часто проводились комсомольские и партийные собрания, присутствовал ли на них командир, а если присутствовал, то почему не выступал. Так же и другие. Как-то захожу в ЦП, а там два адмирала из ГШ звонят Главкому. И докладывают, что есть замечанию по кораблю, по ведению документации, кто-то из матросов показал слабые знания и т.п. В общем, вина личного состава экипажа … Я буквально заорал:

-  Что вы делаете?! Комиссия пока еще никакой вины личного состава не установила! 

-  Но, командир, Главком требует информацию… Мы ведь обязаны ему доложить.

-  Обязаны, но не обязаны возводить напраслину!  То, что вы делаете, просто подлость!

-  Но это же только предварительно…

-  А что, можно подумать, вы будете потом менять свои выводы? Сами себя опровергать?  Да и кто потом вас будет слушать, Главкому уже всё ясно, он своё мнение по вашим докладам уже составил.

И тут заходит в ЦП  Голосов:

-  Что за шум, командир?

Я объяснил ему, в чем дело. Голосов в свою очередь вскипел:

-  Какого черта, почему вы что-то докладываете Главкому без моего, Председателя комиссии ведома? Кто вам дал право делать заключения?

Но было поздно. Главком действительно тут же составил свое мнение и сделал выводы. Распорядился снять мой экипаж с корабля, сдать его другому экипажу, а мой отправить на переподготовку в Учебный центр. Слухи о таком его решении быстро дошли и до нас. Наше начальство, ничего мне не говоря, забегало, засуетилось, начало искать кем нас заменить, (наш первый экипаж был в отпуске, он исключался). Я был просто убит. Помню, поднялся из ЦП на мостик, закурил. (В другое время, будучи у пирса, такого бы себе не позволил, на то есть курилка на берегу). В голову лезли всякие мысли:

-  Какой позор! Дослужился на старости лет.  Что я скажу своим морякам, как смотреть в глаза свои родным, близким?

Решил: немедленно подаю рапорт о списании с корабля под любым предлогом. Куда угодно, хоть в запас. В случае отказа, ложусь в госпиталь, списываюсь по здоровью. В общем, всякая чепуха. И тут ко мне на мостик поднимается Голосов. (Чудеса, да и только!  Ну зачем ему надо было подниматься на мостик, когда корабль у пирса? Способность появляться там, где он в данный момент нужен):

-  Что приуныл, командир? О чем задумался?

-  Так вы же знаете – мой экипаж снимают с корабля!

-  А ты откуда знаешь?

-  Не имеет значения. Только я считаю, что это страшная несправедливость, оскорбление всех нас. А по отношению ко мне лично – унижение. И прошу Вас поддержать моё решение об отстранении от занимаемой должности и переводе на берег.

И вот что ответил мне Голосов. Не ручаюсь, что запомнил всё дословно, но, по сути он сказал так:

-  За те дни, которые я провел у тебя на корабле, я многое увидел, многое понял. И вот что я тебе скажу:  я с тобой согласен!  Решение Главкома преждевременное, несправедливое. Я буду тебя перед ним отстаивать!

Даже зная Голосова, такого я не ожидал. Неужели действительно решится пойти наперекор Главкому?  Да кто я для него такой, чтобы портить из-за меня отношения с Главкомом?  От которого лично зависело его дальнейшее назначение на должность Командующего флотом?!  Но Голосов есть Голосов, он иначе не мог. Как ему удалось, не знаю, но он нас отстоял. Решение убрать нас с корабля, было отменено.

Но то – Голосов. А вот как вели себя мои непосредственные начальники. Зашел я как-то к оперативному дежурному, а там сидят Павлов, Амбаров и первый заместитель Павлова  Н.Иванов. Естественно, я поздоровался. Так вот: ноль внимания!  Никто из них даже головы ко мне не повернул!  Я был для них теперь отработанным материалом, виновником их неприятностей, возможных последствий. Мало ли, что было в прошлом.

Мысленно сплюнув, ушел.

Комиссия тем временем продолжала свою работу. Проверяли каждый элемент, включали и выключали каждый вид питания комплекса, задевали «случайно» кнопки на пультах, щелкали различными переключателями, (благо на пустой шахте можно было попробовать всё), меняли злополучный блок,  и так далее и тому подобное. Насосы не запускались!  И четвертый, и пятый, и шестой день прошли – ничего. Пошел слух: не тот ли это случай, когда «ученые не знают до конца, что сами придумали»?  Получается, что личный состав не виноват, загадка в комплексе…

И те же начальники, только вчера еще меня не замечавшие, вдруг изменились, забегали:

-  Вот какие у нас люди!  Мастера, герои!  Как они справились с аварией!   Естественно, не столько о «наших людях» они при этом думали, как о собственных лаврах – как же, это они и научили и воспитали таких, они главные. Позже друзья мне передали, что где-то на собрании тот же Н.Иванов ставил меня в пример, вот, мол, как надо действовать при аварии, даже если тебя разбудили в 4 утра…

 

Пригласили на беседу особисты. Там наши и московские.

-  Что – допрашивать будете? – спрашиваю.

-  Да нет, Альберт Иванович, мы пригласили Вас, чтобы сказать Вам то, что у нас нет никаких претензий к Вашему экипажу. Ни одного струсившего при аварии, врущего или что-то скрывающего. Вас можно поздравить.

И хотя я знал, что так люди проявляются в критической ситуации, что в повседневной жизни и службе они далеко не ангелы, тем не менее, был доволен. Значит, не пропали даром и мои, в числе других, труды по созданию экипажа.

Пригласил и адмирал-политработник, представитель Политуправления ВМФ. До этого он как-то тоже меня не замечал.  А тут:

-  Вы, Ваши подчиненные показали себя в сложной ситуации не только настоящими моряками, но большими государственными людьми, - именно так он сказал, к моему удивлению, но потом добавил:  - к сожалению, при всем моем желании я для вас сделать ничего не смогу.

Смысл  его последнего выражения дошел до меня гораздо позже.

Но на шестой, (или восьмой, уже точно не помню), день гражданская  часть комиссии  вздохнула, наконец, облегченно.  А то ведь назревала очень неприятная ситуация – что делать если причина запуска насосов не будет найдена?  Как быть со всеми аналогичными комплексами на других кораблях?  Причина нашлась:  насосы запустились при неполной стыковке того самого блока, который меняли, со стойкой системы АУ КСППО… У гражданских ликование, у нас полный упадок настроения. Менял блок  наш командир группы БЧ-2. Да, в присутствии и под контролем гражданских представителей ГГН.  Но – наш.  Значит, наша вина.

В принципе, я давно это понимал. Да и как могло быть иначе, если всё произошло именно при замене блока. Надежда теплилась, что, может быть, всё-таки, причина в чем-то другом. Увы…

Я, конечно, не мог сдаться так сразу.  На итоговом заседании комиссии попросил слово.  Сидевший рядом комдив:

-  Да брось ты, что тут можно еще сказать, всё ясно.

Но Голосов:

-  Давай командир, говори!

          Я поднялся и предложил еще раз вернуться к вопросу о причине аварии. Сказал, что мой командир группы менял блок под контролем инженеров ГГН. Делал это строго по инструкции, которая при этом должна лежать и фактически лежала перед ним. Спросил у присутствующих здесь представителей ГГН:

                - Есть ли претензии к командиру группы, может он нарушил инструкцию?  Представители ГГН, естественно, ответили, что у них претензий нет. Они  для того и были нужны на корабле, чтобы никто не допустил ошибок.  (А если ошибку они  прозевали, не предотвратили то в аварии и их вина).  Тогда дальше:

                 -  Если претензий к командиру группы нет, значит, он действовал по инструкции. Тогда скажите: как можно было  ему убедиться в том, что блок полностью состыкован со стойкой? Есть ли на блоке или на стойке какая-нибудь сигнализация, светодиод или хотя бы механическая риска, свидетельствующие о том, что блок полностью состыкован?  Нет!?   Так скажите, в чем его вина?

            Повисла тишина. Ни одного возражения, но и никаких комментариев. Пообещали учесть в будущем, что-то доработать. Ну а уже составленный Акт комиссии утвердить. Каким было его содержание, какие выводы – меня с ними никто не знакомил. В одном меня заверили: комиссия против каких-либо наказаний личного состава. Что ж, спасибо и на том.

Думаю, не лишним будет упомянуть и о выводах следствия, проведенного прокуратурой уже с учетом последних результатов работы комиссии. Они просты:  вины личного состава в происшедшей аварии нет. За решительные действия по предотвращению катастрофы личный состав экипажа заслуживает поощрения. (На что, как позже рассказал мне сам прокурор гарнизона, ему было отвечено: «Не ваше дело, мы сами знаем, кого поощрять, кого наказывать»).

               И наконец настал день, когда всё закончилось. Уходя с корабля, Рудольф Александрович Голосов пожал мне руку, как-то по-доброму улыбнулся и сказал:

-  Ну что, надеешься обойтись без фитиля?

-  Да вроде бы не за что.

-  Эх ты, забыл, что ли – «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!»

Пожелал успехов в службе, счастливого плавания и с тем ушел. (Забегая вперед, скажу, что  Командующим флотом он так и не стал. Очевидно, там,  «наверху», такие, как он, были не нужны).

С помощью местного завода мы быстро восстановили шахту, ликвидировали все последствия аварии. Загрузили в неё практическую ракету, вышли в море, произвели старт. Всё прошло без сучка и задоринки, «боеголовки» попали точно в цель. Прямо в море Командующий ТОФ объявил экипажу благодарность. Мы снова были на высоте.

 

                      

            Последствия аварии ликвидированы. Ракета в шахте №2.

 

Через пару недель, загрузив боевую ракету и выполнив в море все положенные упражнения на контрольном выходе, заступили в Боевое дежурство в базе. В полной готовности к выходу на Боевое патрулирование в океан.

Как-то зашел вечером ко мне домой с бутылкой коньяка Леша Полещук:

-  Альберт, ты всех нас спас!  Давай выпьем за тебя.

Ну как тут не выпить?  Вера быстро сообразила на стол, нагрузились мы тогда основательно. Как всегда, коньяка не хватило, добавили водки. Еще раз перебрали по косточкам всё случившееся во время аварии. Посмеялись над последним довольно смешным эпизодом, который произошел на моем корабле на днях. А случилось вот что.

           Во время осмотра и проворачивания механизмов старпом доложил мне о весьма неприятном происшествии. Ночью, во время обхода корабля, дежурный мичман обнаружил, что вахтенный кормовых отсеков занят изготовлением модели подводной лодки, т.е. посторонним делом. Изъял у него модель и спрятал в свой, закрепленный на переборке небольшой сейф. Матрос был по последнему году службы, обозлился, и когда мичман ушел, снял сейф с креплений и выбросил его за борт через люк десятого. В том не было бы ничего особенно страшного, но дело в том, что там у мичмана было секретное описание одной из его систем!

             Понятно, что потеря секретного документа –  ЧП.  В то время  мне только не хватало еще одной неприятности, и я распорядился пока никому не докладывать, позвать без огласки, (понятно как), водолазов, сейф поднять, секретный  документ просушить и вернуть в секретную часть. И ушел с корабля в штаб.

             Вернулся уже после обеда, спрашиваю старпома Лютова: «Ну как?» .  Тот: «Все в порядке, товарищ командир, всё сделано, как Вы сказали!».  Я и успокоился.  Но через какое-то время особист дивизии, встретив меня в штабе, спросил:  «Ну что, Альберт  Иванович, сейфы все на месте?».  Я сделал вид, что удивился: «Ты это о чем?». (Ведь о том случае никто не должен был знать). Особист смеется: «А Вы старпома получше расспросите!». 

            Расспросил. И вот что выяснилось.  Водолазы долго не могли найти сейф на дне у пирса возле нашей подводной лодки, видимо его снесло течением куда-то в сторону.  Было решено взять другой такой же, привязать к нему конец и сбросить в воду.  По концу водолазы найдут, куда снесло тот сейф,  и поднимут.  Так и сделали. Всё бы ничего, но тут выяснилось, что во втором сейфе тоже были секретные документы!  Кому-то было смешно, а кое-кому грустно.  К счастью, так удалось обнаружить потерянный сейф и поднять оба. Документы привели в порядок, сдали в секретную часть. Обошлось без последствий всем, не считая, конечно, виновника происшествия.

 Конечно, утаить такой случай было невозможно. Вскоре над тем потешалась вся дивизия. Не знал всего только командир.

 

А после Дня ВМФ прошел слух: флот приказал представить меня к адмиральскому званию. Мне, конечно, ни слова, однако есть верный показатель – забегали кадровики, заскрипели в канцеляриях перья. Я воспрял духом, может не всё еще потеряно.

 Но тут звонит товарищ из Москвы: «Тебе и замполиту  Главком объявил выговоры. Так сказать, за непринятие всех мер для предотвращения аварии».

Таким известием я был просто ошарашен. Шел по коридору штаба, не замечая ничего вокруг.  И там встретился лицом к лицу с Павловым. Тот:

-  Ты чего такой?

Объяснил, что мне Главком объявил выговор.  Павлов:

-  Не может быть! Ты откуда знаешь? Ты понимаешь, как много для тебя это значит? 

Пошел выяснять, а я пошел к себе. Удар для меня оказался неожиданным, я, было, уже расслабился, а потому он стал особенно сильным и неприятным. Даже сердце дало о себе знать. Ведь еще Эзоп, кажется, сказал: «Справедливость не должна зависеть от случайности». Хотя, какая тут может быть случайность? Разве что Главком был не в духе? Да нет, у него всегда во всем был виноват личный состав, он даже лозунг такой придумал для флота.

            Много позже пришлось прочитать о Горшкове нечто меня поразившее. Олег Стрижак в книге "Покуда у нас нет истории флота, её заменяет живопись" пишет:  «Художник Игорь Пшеничный в 1995-м году завершил групповой портрет деятелей Российского Флота, более двухсот персон, от петровских времен и до наших.

          …  Кузнецов — самое светлое, яркое пятно в полотне. Весь в белом, да еще в солнечном луче: высокий, статный, красивый (ещё не разжалованный, в золотых погонах и в золотых нашивках Адмирала Флота Советского Союза)... 

             Горшков — самое черное, грязное пятно. В черном, в черных погонах Адмирала Флота, и даже золото его нашивок черное. Низкорослый, с вислым брюшком, ножки враскорячку, претензия на горделивость, ручонка по-наполеоновски за бортом сюртука, другая что-то указует вниз... а взгляд подозрительный, неверный и никак не отвечает "важной" позе. 

             Это — приговор, вынесенный не художником, а всем мнением флота."  (Курсив мой).

 

             Вот именно это последнее выражение автора меня и поразило. До того приходилось слышать о Горшкове разные мнения, но чтобы так…

             Позже  подумал: но ведь ничего особенного не случилось?  Никто из моих начальников или подчиненных, (не считая замполита, которому такое наказание, как говорится, до фонаря), из-за меня не наказан, не пострадал. А что касается меня – так есть же флотская поговорка: «Если виновного нет, его назначают». Ну вот, назначили меня. А есть и другая, та самая: «Что ни делается – всё к лучшему».

В принципе, о взыскании от Главкома можно было забыть. Как говорил мой друг, Коля Анохин: «Да мало ли у меня взысканий. В том числе два от Главкома. А я вот ростом меньше не стал и в адмиралы вышел» .  Да, но одно дело, если взыскание по заслугам… Если честно, то я в глубине души понимал, конечно, что не так уж я во всем прав. Но не оставляла мысль, что на происшедшее можно было бы взглянуть и по-другому…

 

            Вспоминая и взвешивая всё, что произошло тогда, я понял, наконец, по собственному опыту смысл известного выражения: «Кто-то проживет всю жизнь, а так и не узнает, чего стоит он сам, его друзья, начальники, родные и близкие в критической ситуации, в обстановке серьёзной опасности.  Когда проверяется на выдержку,  профессионализм и порядочность не только сам человек, но и окружающие его люди». Мне  в моей жизни узнать и испытать то, что называют «Моментом истины»,  пришлось. И сам побывал в критической ситуации, и своих начальников увидел разными, и друзей, и своих подчиненных, и реакцию жены, и действия сына… 

             Кто мог бы сказать, как сложилась бы моя судьба в дальнейшем, если бы всё действительно повернулось по-другому?  А так я постепенно успокоился, в служебных заботах прошли все переживания, надо было готовиться к выходу на Боевое патрулирование. В начале октября 1982 года мы и вышли. На этот раз экипаж мой работал, как часы, у меня стало больше времени на размышления.  И скоро я снова вернулся к мысли о том, что задумал уже давно – о подготовке Доклада руководству по поводу наших дел. А поводов к тому становилось всё больше.

На флоте участились случаи аварий, происшествий. За последние годы погибли «К-129» со всем экипажем, «К-8», (погибли 52 человека), потерпели тяжелые аварии с потерей людей «К-19», (двадцать восемь), «К-56»,(двадцать семь), «К-116» и другие. Просто пожарам, поломкам техники просто потеряли счет, да многое и утаивалось. По каким причинам – раньше я уже говорил. Теперь пришло время всё систематизировать, обобщить, изложить на бумаге с конкретными предложениями, что надо делать и немедленно.

Много позже, уже с приходом «гласности», на глаза мне попалась статья в «Комсомольской правде» генерал-майора А.Яковлева, (в отставке, конечно), в которой он делился воспоминаниями, (уже стало можно), именно о том времени, о котором идет речь. Он был участником войны во Вьетнаме. По его словам, после возвращения оттуда он и его товарищи надеялись, что их опыт будет востребован и использован в наших войсках. Но не тут-то было.

-  Было обидно и страшно, - писал он, - недостатки в боевой подготовке резали глаза и больно били по нервам. А ведь мы знали цену таким ошибкам.   …Вдвойне тяжело было от собственного бессилия и невозможности что-либо изменить… Подсобное хозяйство и заготовка сена без колебаний предпочитались боевой учебе. Тех, кто пытался что-то сделать, отправляли служить куда подальше, зажимали, при первой возможности увольняли в запас. И такое было не только с вьетнамцами, - горько свидетельствовал генерал.

           Да уж точно, не только с вьетнамцами, и не только в армии, (интересно будет посмотреть дальше, как оно сказалось на судьбе вашего покорного слуги). К сказанному генералом, я бы еще добавил, что в это же время наверх шли доклады о полной боевой готовности армии, флота дать отпор любому врагу. Как они были готовы, можно было убедиться позже в Чечне.

 

В разговорах с мичманами, офицерами в походе иногда случается делать для себя интересные открытия. Говорю с одним из офицеров:

-  Тебе пора уже идти на повышение. С приходом в базу представлю тебя к назначению на должность командира Боевой части на одном из кораблей дивизии.

А он мне в ответ:

-  Нет, не надо, товарищ командир. Я подожду, когда мой командир БЧ уйдет на повышение, и тогда, если Вы не будете против, буду командиром БЧ у нас. Не хочу переходить в другой экипаж, у нас лучше.

И мне вспомнился эпизод, когда на собрании мичманов рассматривался вопрос об увольнении в запас одного из них. Надо сказать, специалист был отменный, но пьяница. Несколько раз предупреждали, наказывали, не помогло. Мичмана решили, надо соглашаться с решением командира, увольнять в запас, но прежде полагается рассмотреть вопрос на собрании. Так вот тогда, на том собрании мичманов, он сказал остальным:

-  Если где и служить, то только в нашем экипаже. Здесь еще есть Советская власть!

Не больше, и не меньше. А что он имел в виду под советской властью – так это справедливость в первую очередь, уважение к человеку. Конечно, мне, командиру, приятно было слышать такое, (я был на том собрании).

 

Сутками, когда было на то время, корпел над своими материалами. К концу похода почувствовал, что здоровья нехватает, стало побаливать сердце, порой темнело в глазах. Пришлось отложить. Так что до прихода в базу закончить не успел.

На берегу нас ждал новый командир дивизии Анатолий Ерёменко. (Г. Смирнов ушел в Академию Генштаба.  Моя авария на его карьере не сказалась). Ерёменко был внуком  известного Маршала Советского Союза, так что удивляться не приходилось. Он хорошо меня знал, и почти сразу предложил должность заместителя командира дивизии и Академию заочно. Я не стал ему возражать, хорошо понимая, что из того ничего уже не выйдет. Просто промолчал.  Думаю, он меня понял.

Сдали корабль, я  хорошо отметил в кругу семьи и друзей наступающий 1983 год, и ушел в отпуск.  Там было время спокойно обо всём подумать, подвести итоги не только за год, но и за определенный период жизни. Подумалось как-то – глядя со стороны, можно сказать: вот какой невезучий!  Да нет, не согласен. Я – везучий!

Разве не везение, что мне доверили командовать таким кораблем, такими людьми?  Пусть я не соглашался на это назначение, но ведь такое выпадает не каждому!

А разве не везение то, что за прошедшие годы, несмотря на порой тяжелейшие ситуации, в которые попадали, мы ни разу не допустили срыва выполнения боевой задачи, приказов командования?  А то, что я не потерял, не покалечил при этом ни единого человека, не оставил сиротой ни одного ребенка?

Разве не повезло мне с женой, детьми, за которыми я как за каменной стеной, где меня понимают и поддерживают?

Да я не просто везучий, я счастливый человек! И вовсе не уверен, что так же счастливы те, кто ради получения своих звезд, должностей где-то помалкивали, где-то поддакивали начальству, шли против своей совести или убеждений и в результате чего-то «достигли».    Впрочем, у каждого на этот счет свое мнение.

                                                         Выход на самый «верх».

 

            Новый 1983 год для меня начался с отдыха в отпуске. Алексей сумел, всё-таки, пройти комиссию, (как  удалось пройти окулиста, так и не сказал), успешно сдал вступительные экзамены и уже учился на первом курсе ВВМУРЭ им. Попова, (любил радиоэлектронику). Изредка баловал нас письмами. В одном из них он написал: «Отец, только сейчас я понял, какую тяжесть ты взвалил на свои плечи. Но я понял и то, что моё место именно здесь, что правильно я сделал, отказавшись поступать куда-то еще. Постараюсь стать не хуже тебя…». Какому отцу  не было бы приятно услышать такое от сына?

Марина, дочка, ходила в школу, училась хорошо. Могла бы и на «отлично», но мы с Верой никогда от своих детей того не добивались. Нам казалось, что в шутливом выражении: «Отличное убивает в человеке хорошее», есть доля правды. Предпочитали детям доверять, не висеть над ними с родительскими поучениями. Дочь маловато занималась спортом, хотя сложения отличного, но это не беда. Участвовала в художественной самодеятельности, в частности в танцевальном кружке. В праздники они выступали на сцене в Доме офицеров. Дома тоже во всем  помогала матери.

Моей Александровне так и не удалось найти работу, так  что она занималась семьёй и общественными делами.

 

                                        

                                              Алексей на первом курсе ВВМУРЭ.

 

             Что же касается меня самого, то в моих делах наступил полный застой. Фамилии моей не было в списках поступающих в Академию заочно, как предлагал Еременко. Не было её и в списках на перевод, (а пора бы уже – в командирах десятый год, в то время как по мнению того же Главкома полагается не больше пяти). Не состоялось и назначение в УЦ в Палдиски, как я и предполагал. (Позже оттуда мне передали, что флот меня не отдал).

С материалами для доклада командованию дома я работать не мог, они у меня были в секретной части корабля. Времени было достаточно, и я решил написать статью о состоянии воинской дисциплины, о той самой «годковщине», что начала проявляться даже у нас, об опыте борьбы с ней и так далее. Послал в «Красную звезду» - обещали опубликовать лишь частично. Обратился в «Морской сборник» - промолчали, видно не их сфера. А вот «Военная мысль», на удивление ответила письмом за подписью Главного редактора, что материал очень ценный и он будет ими передан в Главное политуправление СА и ВМФ.

 

             С окончанием отпуска мой экипаж, как обычно, принял корабль и стал готовить его к очередному походу. Наши ракетные подводные крейсера несли в океане Боевую службу постоянно, меняя друг друга.  Свалив почти все заботы на старпома, (он у меня уже был другой, хотя и не намного отличающийся от первого), я решил во что бы то ни стало свой Доклад закончить и представить командованию до выхода в море.  Название ему уже придумал: «О недостатках в подготовке и боевом использовании ракетных подводных крейсеров и мерах по их устранению».

Короче не получалось, впрочем и незачем, это же не книга. Разумеется, поднятые мной вопросы касались не только крейсеров. Там было всё, начиная от отбора, подготовки и комплектования экипажей, условий для Боевой подготовки экипажей и содержания самих кораблей на наших береговых базах, до недостатков в шумности кораблей, их оружии, акустике и так далее, вплоть до тактических приемов действий ракетоносцев на Боевом патрулировании.  Конечно же, с предложениями, что и как надо сделать для устранения недостатков. В заключении было сказано, что, если мы немедленно не примем меры, то не только можем потерпеть поражение в бою, (мы, ракетоносцы, можем не выполнить боевой приказ), но и в мирное время будем продолжать терять корабли и людей.

Где-то через две недели закончил, сдал «Доклад» в секретную часть.  Приказал отпечатать его в двух экземплярах, один начальству, другой для себя, чтобы копия, на всякий случай, оставалась на корабле. 

Сначала, как должно быть, пошел с «Докладом» к командиру дивизии. Попросил изучить его с офицерами штаба, может что-то подсказать, поправить, прежде чем выходить на более высокие инстанции. И что я буду это делать обязательно.

Наступило молчание. Ни комдив Ерёменко, ни офицеры штаба ничего возразить не могли. Всё, что было изложено в «Докладе» представляло собой только правду, чистую правду и ничего более, они хорошо это видели и знали. Только сказать сами боялись. Это потом, спустя годы, с приходом «гласности» стало много смелых, а тогда люди еще боялись оказаться уволенными со службы, или в местах не столь отдаленных, и, прежде всего, в психушке. В общем, никто ввязываться в такое дело не хотел.

Ждать мне было некогда, скоро выходить в море, и я забрал свой труд и пошел с ним во флотилию. Пришел в кабинет начальника штаба флотилии контр-адмирала Ерофеева. Слухи о моём докладе до него, конечно, уже дошли, потому он не очень удивился, когда я положил ему на стол внушительной толщины папку. Он попытался сослаться на сильную занятость, но я настоял на том, чтобы он её хотя бы просмотрел. А сам стану, сказал ему, у двери снаружи, и никого к нему пускать не буду. Видно Ерофееву и самому было интересно, что же там такое, потому он согласился и начал читать. Читал чуть не час, не отвечая на звонки по телефону, а кто пытался к нему войти, тех я убедительно просил его не беспокоить.  Наконец к его кабинету подлетел кипящий от негодования Павлов. Что такое, служба докладывает, что Ерофеев у себя, а он на звонки даже ему, Павлову, не отвечает!  Вот его я, естественно, удержать не мог. Вошли в кабинет Ерофеева.  Павлов:

-  Ну что, читаешь, что он там понаписал?

-  Так точно, товарищ Командующий.

-  Ну и что?

-  Я считаю, то, что он написал, надо докладывать в ЦК!

-  Ну, это мы посмотрим, кому что докладывать. Прикажи секретчикам, чтобы его материалы принесли мне.  А ты, - это уже ко мне, - иди на корабль. Тебе скоро выходить.

              4 мая мы вышли на очередное Боевое патрулирование. И впервые никто из командования меня не провожал!

Самое интересное, что в походе через какое-то время я начисто забыл о «Докладе». Меня всерьёз захватила другая тема.  И опять мне казалось, что и её нельзя обойти. Для более глубокого понимания, что тогда у нас в стране происходило, надо о ней рассказать.

Дело в том, что перед нашим выходом в море в газетах с подачи  нового Генерального секретаря ЦК КПСС  Ю.В. Андропова, (он стал Генсеком после смерти Леонида Ильича Брежнева),  был опубликован проект закона «О трудовых коллективах». Предлагалось обсудить его на предприятиях, в колхозах, в учреждениях и партийных организациях, высказать свои предложения и поправки. Совершенно немыслимое дело, никогда еще такого не было. Андропов и руководство партией и страной, уже понимали то, чего пока еще не понимали мы, простые граждане и военные: плановая экономика страны советов зашла в тупик, неуклонно падает производительность труда, растут издержки промышленности, сокращается экспорт, а значит растет дефицит бюджета. Надо немедленно что-то делать, иначе страну ждет крах. Вот в качестве одной из таких спасительных мер и был предложен к принятию и внедрению в жизнь «Закон о трудовых коллективах». 

 

     

На снимке: в центре сидит  Брежнев, слева от него стоит его преемник Андропов, крайний справа  стоит К.У. Черненко. Все уже понимают, что зашли в тупик и надо что-то делать…

 

Суть заключалась в том, что при плановой экономике директор завода заинтересован только в одном – любым способом, вплоть до приписок, очковтирательства, использования бракованных деталей и т.д. – любым способом выполнить план. Сдать продукцию на склад, отчитаться, получить премию для завода, себе возможно, награду, а там хоть трава не расти. Куда эта продукция пойдет, кто с ней будет маяться, его не касается. Ни в чем другом руководство завода не заинтересовано. Не заинтересованы и рабочие – как ни старайся, больше, чем небольшую зарплату с мизерной премией за выполнение того самого плана, не дадут. (Так  тогда и говорили, «дадут» или «не дадут»). Какой смысл стараться?

Вот и решено было дать возможность самому коллективу предприятия как бы стать его хозяином. То-есть принимать участие в планировании производства, продаже, (!), продукции, распределении прибыли, определении размера зарплат. По тем временам просто неслыханный переворот в подходах к производству и участию в нем простых людей. (Хотя изначально основным  лозунгом большевиков был: «Фабрики – рабочим, земля – крестьянам»! Но о том  давно благополучно забыли). Вот потому очень многие ученые, экономисты, простые люди стали активно обсуждать проект и предлагать к нему свои соображения, уточнения, поправки. Позже оказалось, что ничего из того не вышло, но о причинах того надо говорить отдельно.  А тогда и меня этот вопрос заинтересовал не на шутку.

Казалось бы, какое отношение имел к тому я, командир ракетоносца? У меня и круг общения совсем другой, и знания и обязанности. Но всё дело в том, что я и рос, и жил не в вакууме. Вокруг меня всегда и сейчас были выходцы из рабоче-крестьянских семей, только в военно-морской форме. В отпуске приходилось окунаться в жизнь простых граждан, видеть, как и чем они живут, что их волнует. Не забыл я и те слова, которые услышал в детстве: «Так, может быть, всё переменится?», и по какому поводу они были сказаны.  Вот и взялся обдумывать и писать предложения к проекту закона. При этом, так или иначе, пришлось вскрывать недостатки социалистического общества и экономики.  Да такие, что замполит и особист, (я давал читать свои предложения всем желающим), в один голос закричали:

-  Да вы что, товарищ командир!  Это же полная дискредитация советской власти и советского строя!  За такие вещи по головке не погладят!

Я упорствовал:

-  Ничего, ничего! Сам Генсек предложил всем высказаться.

Никаких иллюзий у меня не было. Скорее всего, никто на мои записки не обратит внимания.  «Зато, - как говорил один писатель, - какое уважение к себе!».

Надеюсь, понятно, что как бы там интересно мне ни было поработать над законом, основной моей обязанностью было выполнение кораблем боевой задачи. Отработка плана Боевого патрулирования, скрытность, готовность корабля, ракетного комплекса, занятия и тренировки с офицерами, корабельные боевые учения – всё требовало постоянного внимания и много сил. Ну и те самые «нештатные ситуации», как же без них.

          На этот раз вышел из строя один из насосов прокачки воды по второму контуру ГЭУ. Есть резервный, его подключили, казалось бы, нет проблем.  Только вот нельзя допускать работу ГЭУ без резервного насоса. То-есть когда один из двух в строю.  А вдруг и второй станет?  Крупной аварии не избежать.  Потому пришлось снимать с вахты часть матросов и офицеров, (остальные несли вахту в две смены), разбирать многотонный насос в очень узком пространстве. А он еще и уперся, невозможно было снять напрессованный на заводе сальник. Но нашлись в экипаже бывшие слесари, монтажники, выручала флотская смекалка. Руководил всем наш механик капитан 2 ранга Г. Дымов. (Надо сказать, на механиков мне всегда везло). В общем, провозились около недели, но насос восстановили. А в базе флагмех и заводские специалисты были просто потрясены – как можно было в условиях подводной лодки, без должной оснастки такое сделать?!  А ведь сделали!

 

                  Вот в таких трудах в боевой работе шло и шло время. Закончился и этот поход. Возвратились в свои воды, и в назначенное время всплыли  в заданном районе недалеко от входа в Авачинский залив. Как обычно, я вышел  на связь с оперативным дежурным КВФ, запросил «добро» на вход в базу. Он дал «добро», но предупредил, чтобы я соблюдал осторожность, когда буду проходить мимо бухты Саранной. Ну, соблюдать, так соблюдать, может кто-то из наших подводных лодок оттуда выходит или туда в район дифферентовки идет. Вот только несколько необычным показался усиленный радиообмен на УКВ. Выходил на связь даже Командующий ТОФ, (откуда он здесь?), тоже что-то говорил о Саранной. Решил, что проводится какое-то учение.

Когда подошел к пирсу – новое удивление. Ладно, не провожало меня начальство, но на этот раз меня никто и не встречал!  Причем буквально никто – на пирсе никого не было!  Ну, думаю, дела, неужели мой «Доклад» всех так напугал? Однако, пока сами подошли к пирсу, ошвартовались, пока подали сами себе с пирса трап, к нам прибежал запыхавшись комдив с двумя-тремя офицерами штаба. Наспех выслушал мой доклад и огорошил «новостью»: в бухте Саранная, при дифферентовке, утонула подводная лодка 10 дивизии  «К-429»! Экипаж с помощью водолазов вывели на поверхность в спасательном снаряжении, но не всех. 16 человек погибли…

Я остолбенел, как утонула?!   При дифферентовке?!  Но это же невозможно!  Комдив коротко рассказал, что и как произошло. Сообщил, что сейчас у 12 пирса стоит специальная плавбаза, на которой Главком ВМФ Горшков проводит совещание с руководящим составом флота и завода, как поднимать корабль. (Потому меня никто и не встречал, все были там).

Просто не мог поверить. Командира подводной лодки Николая Суворова я знал лично. Не раз обсуждали наши проблемы, из-за которых может случиться всякое… Но, чтобы такое, и именно с ним, у нас – немыслимо. И вот оно произошло!

В конце дня, когда мы уже вывели из действия ГЭУ, и шло её расхолаживание, но все пока еще были на своих местах, из штаба флотилии прибежал офицер. Он передал от Командующего флотилией, что к нам идет адмирал из свиты Горшкова. Чтобы я его встретил, допустил на корабль, он хочет побеседовать с моряками, офицерами. Вскоре адмирал подошел. Походили с ним по отсекам, пообщался он с матросами. Остался очень доволен чистотой и порядком, настроениями людей.  Собрали офицеров в кают-кампании, и он еще раз рассказал, что произошло. Но мы к тому времени уже всё знали  сами. А может и побольше, чем он.

Коротко изложу, что же случилось. Дело было так. Экипаж Суворова уже сдавал лодку другому экипажу, собирался в отпуск, часть людей  успела уже уехать. Сам Николай получил долгожданное согласие командования на перевод в Ленинград преподавателем в одно из училищ, о чем давно мечтал. Как вдруг кто-то из начальства вспомнил: экипажу необходимо перед отпуском выйти в море, буквально на сутки-двое, выполнить пару упражнений. Иначе получится длительный перерыв в плавании, при котором его придется выводить из Первой линии. Такое снижение уровня боеготовности недопустимо. За него особенно строго спрашивают сверху. И Суворову приказали подготовиться к выходу.

Что делать, пришлось выполнять. Собрали всех оставшихся, недостающих взяли с других экипажей, приготовили корабль. Штаб наскоро проверил лодку на готовность к выходу в море и НШ флотилии Ерофеев дал «добро» на выход. Суворов понимал, что так нельзя, но не хотел раздражать начальство, опасаясь отказа в переводе. (Как потом выяснилось, он даже Журнал готовности корабля к выходу в море у Оперативного дежурного, как это было у нас принято,  не подписал. После катастрофы начальники уговорили его поставить  подпись в журнале задним числом. Не знал Николай, что тем самым подписывает себе приговор). Надеялся, что как-нибудь сделает, что надо, и вернется. И пошел. С ним вышел в море начальник штаба дивизии Гусев, Герой Советского Союза.

 

       

                                     «К-429»,  на выходе из базы.

Как потом нам рассказали, на постах управления корабельными системами и механизмами в ЦП и некоторых отсеках были люди с других экипажей, не знающие особенности их использования.  При погружении в районе дифферентовки на перископную глубину оказались отключенными глубиномеры, а ночью в перископ трудно понять, насколько погрузилась лодка. Но это хоть и плохо, но не беда. Беда в том, что  захлопки  вентиляции и подачи воздуха к дизелям остались открытыми. Через них в лодку хлынула вода. Это совсем уже плохо, но опять-таки не трагедия, достаточно просто продуть балласт и всплыть. На то и проводится дифферентовка в специальном мелководном районе, чтобы если что не так, можно было бы сразу же продуть балласт, всплыть и устранить неисправность.

               Трагедия была  в том, что при продувании главного балласта клапана вентиляции цистерн оказались открытыми тоже. И весь воздух вышел через них в атмосферу, не продув ЦГБ. Лодка легла на грунт, не имея никакой возможности всплыть. Два отсека оказались затопленными, люди там погибли. Еще долго никто наверху не знал и не догадывался о случившемся. Только когда два моряка в спасательном снаряжении вышли через торпедный аппарат на поверхность и сообщили о происшествии командиру пограничного катера, (катер оказался там случайно, пограничники подводников сначала приняли за диверсантов и довольно долго допрашивали), пограничники сообщили о происшествии с подводной лодкой на флот.  На флоте объявили тревогу и только тогда принялись спасать экипаж. С помощью водолазов живых людей  с подводной лодки вывели. Сам корабль с погибшими подводниками остался на грунте…

             Думаю, здесь надо сказать еще и о том, что, по слухам,  Ерофеев настаивал на том, чтобы Суворов, не теряя времени, шел прямо в район БП, не заходя на дифферентовку в Саранную. Мол, при погружении в районе  удифферентуешься. Этому можно поверить - многие из нас при дефиците времени так и делали.  Но Суворов, понимая, что сейчас не тот случай, когда имеешь дело со своим отработанным, надежным экипажем, отказался, и пошел на дифферентовку, как положено, в бухту Саранная с малыми глубинами. Если бы он послушался Ерофеева, то оказался бы на глубине в 1,5 – 2  тысячи метров…

            И, кроме того, просто непостижимо – сигнал об аварии подводной лодки на флоте согласно руководящим документам, (а они для нас – Закон), объявляется в обязательном порядке через 1 час после того, как руководитель учения, (стрельб) и ОД флота в назначенный планом срок не получили радио от подводной лодки о всплытии.  В данном случае, от назначенного времени всплытия и освобождения района до объявления «К-429» потерпевшей аварию прошло порядка 8 часов. И никто за преступное промедление не ответил!

 

Адмирал спрашивал у моих офицеров – могло ли такое произойти на нашем корабле? Те отвечали, что нет, на нашем – никогда. Но что безобразий на флоте хватает это факт. А я в конце беседы добавил:

-  Если Вы действительно хотите нам помочь, возьмите мой доклад о состоянии наших дел и передайте его лично Главкому ВМФ.

Адмирал заверил, что обязательно сделает это сегодня же. И что о моем экипаже и обо мне лично доложит Главкому. Что вот какие у нас есть отличные корабли, командиры, экипажи. Я поблагодарил его за добрые слова и проводил с корабля, вручив по расписку второй экземпляр «Доклада». Не имея понятия о его содержании, тот взял его и ушел. А через пару минут прибежал кто-то от Павлова:  ни в коем случае нельзя допустить, чтобы о «Докладе» стало известно Главкому!  Опоздал.

Как потом оказалось, Павлов волновался совершенно напрасно. Очевидно тот адмирал, который у меня был, решил прочитать мой труд сам, прежде чем отдавать его Главкому. После чего, скорее всего, решил никому его не показывать. Потому что от Главкома ни гу-гу, а сам он не только не хвалил нас больше, но даже не смотрел в мою сторону при случайной встрече. Хорошо хоть вернул «Доклад» в мою секретную часть.

             Главком убыл в Москву, не дожидаясь пока лодку поднимут. Её подняли спустя два месяца, поставили в завод. Там она еще раз утонула прямо у стенки, и её окончательно списали на металлолом.  Суворова и его механика судили, дали по 10 лет колонии. Никого из начальства не тронули. Тот же Ерофеев пошел в Академию Генштаба. После её окончания он командовал флотилией на СФ, потерял еще одну подводную лодку, после чего стал Командующим СФ. (Чья рука его спасала и двигала – осталось загадкой, по крайней мере для меня).

            Страсти вокруг события и судеб «стрелочников» долго не утихали. Как-то в моей каюте на плавбазе собрались несколько командиров подводных крейсеров. Разговор, естественно, зашел о том же. В итоге решили, что надо всё-таки выходить на «самый верх», если мы не хотим оказаться на месте Суворова, а то и похуже. Кто-то добавил: «И если мы не хотим, чтобы нас перетопили как котят, в случае войны». Все уже знали, что такую работу я уже начал, так что кому выходить было понятно. Любые коллективные заявления, ходатайства и т.п. военным людям запрещены  Уставом, потому нужен был кто-то один, персонально. Так что мне ничего не оставалось делать, кроме как продолжать свою линию. При поддержке друзей-командиров, моряков и даже некоторых офицеров штаба,  моего собственного семейства. Иначе было бы невозможно.

На тот момент я уже написал письмо Министру обороны СССР, поскольку имел право считать, что к Главкому уже обращался, (оттуда получил дежурную отписку от имени начальника штаба ВМФ адмирала Чернавина). Выступил на партконференции флотилии, рассказал правду о причинах катастрофы у Суворова, о наших делах. Мне аплодировали, что обычно не принято на партийных мероприятиях. Выслушал массу неприятных слов от начальства и особенно политработников. После чего, отослал обращение в ЦК КПСС. В нём  указал инвентарный номер «Доклада»,  его нетрудно было бы, при необходимости, затребовать.

Однажды ко мне подошел флагманский штурман флотилии: 

-  Альберт Иванович, позвольте пожать Вашу руку. Восхищен Вашим мужеством. Знайте, что все штурмана с Вами.

Ну не все, конечно, (как позже оказалось, далеко не все), а слушать приятно, что там скрывать. В смысле приятно, когда тебя не только понимают, но и поддерживают.

30 октября целый штаб ТОФ приехал проверять мой корабль на готовность к выходу  на Боевое патрулирование. Совершенно беспрецедентный случай, обычно проверяет максимум штаб флотилии. Проверили, пришли к выводу, что корабль подготовлен к выполнению поставленных задач хорошо, лучше других, кого им приходилось проверять.

 Как полагается, перед выходом пошел на инструктаж к Командующему флотилией. Им был уже контр-адмирал Э.Балтин, сменивший Павлова. Поговорили. Вроде бы мужик неплохой. Знал, конечно, обо мне, потому я без всяких предисловий просто попросил его отправить мой «Доклад» по команде. К сказанному прибавил:

-  Я, конечно, понимаю, как Вам не хочется это делать. Поэтому предлагаю: подавая мой труд вышестоящему командованию, Вы ругайте меня, мол, такой-сякой, дурак, несет чушь, но вот по Уставу я обязан доложить, вот и приходится.

Балтин поулыбался, но передать «Доклад» на флот пообещал . В конце беседы сообщил, что на меня пришел запрос из Севастополя. Командование ВВМИУ им. Нахимова, просит назначить меня к ним начальником факультета. Честно говоря, я был в полном недоумении – с какой стати они просят именно меня?  И только позже узнал, что там замом начальника училища по политчасти стал Б.Михайленко. Тот самый, который был замполитом у нас на «К-122», а потом он же какое-то время был начальником политотдела в нашей 25 дивизии. Видимо он и был инициатором запроса. Я дал своё согласие и с тем ушел в море.

 

Как всё-таки, сказывается опыт!  Так же, как в 1980-м, разыгрался сильный шторм, на выходе из базы была большая волна. Но теперь-то я не колебался ни минуты. Еще раз приказал проверить крепление вещей в отсеках по-штормовому, и пошел прямо на приличные глубины, не обращая внимания на предписанный маршрут. Там погрузился, дошел в подводном положении до запланированной точки погружения и оттуда начал Боевое патрулирование в соответствии с планом. Ни малейших осложнений! А ведь это главное для выполнения боевой задачи.

Чуть отступая, скажу, что позже еще один такой ракетоносец в такой же шторм выходил из базы, на нем был молодой командир. С ним старшим на борту был начальник штаба дивизии. Молодой командир и начальник штаба не посмели нарушить план перехода. Так вот там начальника штаба на мостике так придавило волной, (как меня когда-то), что пришлось возвращаться, вызывать вертолет, чтобы доставить его в госпиталь в Петропавловск-Камчатский.  Говорят, хирурги сделали несколько операций, пытались восстановить внутренние органы, но так и не смогли спасти человека.

У нас плавание  началось благополучно, и  проходило не то, чтобы абсолютно  гладко, но опытный экипаж без особых усилий справлялся  с возникающими трудностями, неполадками, боеготовность корабля и ракетного комплекса постоянно поддерживались на должном уровне.

Не могу не сказать еще об одном характерном явлении того времени, оно было характерным не только для нас, но для всей страны Советов. И раз уж я хочу рассказать о том времени потомкам, думаю, не лишне будет упомянуть и о нем, на нашем примере.

             Наш экипаж отличался в дивизии еще и тем, что из каждого похода мы привозили множество всяких рацпредложений по улучшению техники, систем управления  и т.д. Не буду рассказывать, как мы того добивались, но первое место по рационализаторской работе было наше. Бывали иногда работы и на уровне изобретений.

Одно плохо:  используем мы только то, что можем сделать своими руками, как говорится, на коленке. Остальное, что можно сделать только в мастерских или на заводе, мы сдаем в дивизию, после чего оно пропадает бесследно. Редко что удавалось пробить самим рационализаторам. Могу привести такой пример. Подводники знают, что при аварии, когда необходимо включиться в средства защиты органов дыхания, общаться в маске, а главное, отдавать приказы и распоряжения практически невозможно.  Я сам, в качестве примера подчиненным, оформил рацпредложение, как оборудовать маски наших защитных средств устройствами для обеспечения возможности это делать. Изложил  с чертежами и описанием. (После чего показывал всем, что оформить рацпредложение совсем нетрудно). Получил за то грамоту в дивизии. И всё! Сам сделать такое не мог, а больше, оказывается, заниматься этим никому не было нужно.  Как-то капитан 3 ранга, инженер Бандривский мне сказал:

-  Если бы там, наверху, учли и использовали хотя бы те предложения, которые подали мы за последние три года, то уже можно было бы построить ракетоносец, куда совершеннее нашего!

Шутка, но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. (Некоторые даже считают, что не доля правды, а доля шутки).  И опять пришлось задуматься, почему так получается?  Ладно, нам говорят, что у капиталистов нередко изобретения скрывают из-за боязни конкурентов или потери прибыли и т.п.  А у нас, при социализме, чего бояться?

Да всё ясно, как Божий день. Кому интересно с нашими разработками возиться? Что и кто от того получит?  Мизерные поощрения рационализаторам можно не брать во внимание.  А на заводе – зачем директору или начальнику цеха что-то улучшать?  Ведь план увеличат!  А ему с тем, который ему спустили сверху, как-нибудь бы справиться. Так что, если на него не надавить сверху, никакого интереса что-то внедрять в производство у директора нет.

Решил обдумать это дело поглубже, и что-то конкретное предложить, чтобы такая очень важная и нужная работа давала больше пользы, чтобы не пропадал творческий труд зря. Опять пришлось упоминать о недостатках нашего строя и экономики. Опять возникли опасения, что нельзя о таком говорить открыто, добром это может не кончиться. 

А 11 февраля мы получили радио: «…Скоропостижно скончался Генеральный  секретарь ЦК КПСС товарищ Андропов…».  Все знали, что он очень болен, так что не очень удивились. Удивило другое: вместо него,  Генеральным секретарем избрали… К.У. Черненко!  Старого, и, опять-таки, больного человека! Естественно, старой закваски. Стало понятно, что всяким переменам в государстве пришел конец. И я прекратил свои попытки изменить что-то  к лучшему.  (Но статью  об организации  рационализаторской и изобретательской работы на флоте  я всё-таки написал, и, позже, отослал в газету «Красная звезда». Там она, правда  в усеченном виде, была опубликована).

 

Поход, между тем продолжался. Обычные повседневные обязанности, заботы о скрытности, поддержании боеготовности, решение тех или иных вопросов организации службы, взаимоотношений между людьми – всё это, как обычно, отнимало много времени. Однако его оставалось и на то, чтобы почитать, подумать.

 И вот в «Новом Мире» №8, 83г. вдруг вижу:

                                                                                             Б. Слуцкий

                                                      «РУКА  И  ДУША».

Не дрогнула рука!

Душа перевернулась…

Притом ничуть не дрогнула рука.

Ни на мгновенье даже не запнулась,

Не задержалась даже и слегка.

И, глядя на решительность её,

Руки,

Ударившей, миры обруша,

Я снова не поверил в бытие

Души.

Наверно выдумали душу.

Поэтому, как ни дрожит душа,

 Какую там не терпит муку,

Давайте поглядим на руку –

Она решит!

 

На этом стихотворение заканчивалось. (Я мысленно добавил лишь в его последнюю строчку: «Вам  душу сокруша»).  И ещё раз почувствовал, что такое талант поэта! Ведь ничего не придумано, не натянуто. Просто, как сама жизнь. А у меня, да, наверное, и не только у меня, после его прочтения в душе проснулась старая боль…

 

Никакой системы в чтении не было. Читал всё, что под руку подвернется, когда позволяла обстановка и было время. Монтень, Козинцев, Достоевский, (очень тяжело читался, точнее - перечитывался), разные журналы. В начале восьмидесятых уже стало заметно пробуждаться общественное сознание, власти всё труднее было сдерживать мысли людей. Распространялся всё шире «Самиздат», и в официальную печать начали проникать «крамольные» мысли.  Например, в том же «Новом мире» у Г.Семенова в «Городском пейзаже» описан разговор на кухне нескольких молодых людей. Речь у них шла о «диссидентах», то-есть, инакомыслящих.  Мыслящих иначе, чем власть. Раньше о них не то, что не писали, их просто сажали в психушки, а в печати клеймили врагами народа и советской власти. Сейчас, у Семенова, их осуждают уже не все. Отвечая одному из собеседников, герой повести говорит:

-  Нет, Боря, ты не прав. Ведь они живут со своими этими идеями бескорыстно. Они, как правило, несчастливы. Проходимцы – это нечто другое.  Эти же с ума сходят совсем по другой причине: сам хоть не живи, но другим дай жить…»

Совершенно невероятно, чтобы так о диссидентах, в официальном государственном журнале!  Наступали другие времена. Это много позже мы стали понимать, что не все там, среди диссидентов, были такими уж честными, бескорыстными и несчастными. Были и те, кто совсем неплохо жил на зарубежные гранты и исподволь разлагал наше общество сказками о райской свободной жизни на западе. Однако то позже, а пока нам как бы постепенно открывали глаза на нашу действительность.

В те времена я, практически, не имел представления, что это за «диссиденты», о чем они говорят, за что борются. Однако сам-то, со своими трудами о наших делах, о «Трудовых коллективах» или о рационализаторах и изобретателях, вольно или невольно оказывался в их числе, сам того не подозревая!

В этом походе нам пришлось встречать Новый 1984 год под водой. Не буду описывать детально, как к нему готовились, какая была «ёлка», какой  Дед Мороз, «снегурочка», какой концерт и т.д. Скажу только, что в длиннейшем стихотворном послании, которое зачитал Дед Мороз перед собравшимися в кают-кампании, свободными от вахты моряками, каждому из нас были посвящены несколько строк. Ну, мне, как командиру, чуть побольше, чем другим. Вот их-то я и хочу привести здесь. Такие строки, от моряков, абсолютно независимо от качества самих стихов, дороже любой похвалы от начальства:

 

«…В дальних просторах морей-океанов

В глубинах – аж до трехсот,

Поздравить пришел дорогих мореманов

84-й подводный год:

«Обошел я морями полсвета,

Но скажу вам, друзья, без прикрас,

Что такую подлодку, как эта,

Я встречаю пока в первый раз.

Я порядок почувствовал сразу –

Всюду блеск, чистота и уют.

Не пираты с какой-то плавбазы,

А культурные люди живут.

 Да еще бы! С таким командиром,

Как Альберт Иванович ваш,

Можно даже хоть в чертовы дыры,

Хоть на сам «Энтерпрайз» в абордаж!

«Капитан 1 ранга» звание

И награды за ратный труд

Седина в волосах, опыт, знания –

Просто так ни к кому не придут»…

 

         Дальше следовали несколько добрых пожеланий мне и моей семье. («Энтерпайз», к слову, американский атомный авианосец). Незабываемые слова!

 

            Поход продолжался. Но, кроме обычных дел на Боевом патрулировании, меня, конечно, беспокоил вопрос, касающийся  оставленного начальству моего «Доклада». Но не только. Там были и еще кое-какие другие, пусть менее объемные, но не менее значимые материалы, которые были поданы мной командованию еще раньше. В их числе предложения по использованию торпедного оружия в бою с многоцелевой подводной лодкой, по повышению скрытности и боевой устойчивости ракетных подводных крейсеров. Не говоря уж о несекретных статьях, касающихся опыта борьбы с «годковщиной», повышения дисциплины, организации рационализаторской и изобретательской работы и других. Однако основным был, конечно, «Доклад».   Разумеется, волновался по этому поводу, но виду не подавал.

           До самого конца похода никаких более-менее значимых событий у нас не произошло. 

           Когда возвратились в базу и пришвартовались к пирсу, по лицам встречавших нас начальников, ничего особенного не заметил. На берегу все в порядке, в семьях тоже – совсем хорошо. А что дальше, узнаем позже.

В переводе в Севастополь мне было отказано. Кто, почему отказал – никто мне сказать не мог, или не хотел. Да это ладно. Куда важнее для меня было известие, что вот-вот из Москвы должна прилететь какая-то комиссия. Какая комиссия, зачем, опять, то ли не знали, то ли не хотели говорить. А я был уверен, что она едет в связи с моими обращениями «наверх».  И вот тут мог ожидать чего угодно, вплоть до снятия с должности, (всегда можно найти за что), или  похуже. Смотря, что за комиссия.

С одной стороны я оказался прав – комиссия действительно летела сюда «по мою душу». Но с другой, волновался напрасно, она была всего лишь флотской, от Главкома ВМФ. Так что снять меня с должности, на которую я был назначен приказом Министра обороны  СССР с согласованием в ЦК, не имела полномочий. Разве что представила бы Министру обороны необходимый для того материал. Возглавлял её адмирал Стариков из политуправления ВМФ, и считалась она, как я позже узнал, почему-то «предварительной». Совсем уж непонятно зачем и кому такая комиссия была нужна.

Начали, как обычно, с того, что принялись основательно копать на корабле и в казарме. Три дня проверяли технику, оружие, документацию, партийное и комсомольское хозяйство, продслужбу, снабжение и т.д. Меня лично никто не трогал, никуда не вызывали, так что я мог спокойно готовить и сдавать в штаб отчеты за поход. Ну как спокойно, волновался, конечно, чего только не передумал за эти дни.

Наконец, дошла очередь и до меня. Вопросов было много, но всё как-то не по-существу. Больше типа – кому я и что именно докладывал, кто и как реагировал на мои доклады, кто что и как отвечал. Для меня это было крайне неприятно – приходилось говорить о своих начальниках в их отсутствие. И ничего хорошего – никто мои труды или не читал, или, если читал, то молчал.  На мой вопрос, когда же речь пойдет  о главном,  Стариков ответил, что завтра комиссия соберется у Командующего флотилией, там, мол, и поговорим. Пришлось ждать до завтра.

В кабинете Командующего, после того, как проверяющие доложили о результатах проверки корабля и экипажа, (никаких существенных замечаний, нарушений или злоупотреблений обнаружить не удалось),  говорили с утра до самого обеда, и всё опять-таки по второстепенным вопросам. Например, о реакции ГШ и Политуправления ВМФ на мою статью о воинской дисциплине. Было много сказано об актуальности, ценности поднятых в ней идей и предложений. О том, что рассмотреть статью  рекомендовано на Военных советах флотов, флотилий. И, что, всё-таки, обращение по таким вопросам в открытую печать не делает чести таким солидным людям, как командиры кораблей…

В конце-концов пришлось задать вопрос: почему мы не говорим по существу поднятых мной вопросов в «Докладе»? Почему всё свелось к проверке моего корабля и к статье о дисциплине?

И тут вдруг выяснилось, что такая задача перед комиссией и не ставилась! Ей было поручено лишь разобраться в правильности поставленных вопросов, кто и как на них реагировал, и в том… куда «Доклад» направить!  Ну и ну!  Свежо предание. Я был абсолютно уверен, что задача комиссии была иной. А именно: накопать на меня компромата, чтобы, если не заткнется, выставить меня этаким бездельником-неудачником, несущим всякую ахинею. Не получилось. Пришлось выдумывать что-то на ходу.

В конце заседания там же зашел уже непринужденный разговор. Меня почему-то в кабинете Балтина оставили, и я не стал спешить уходить. Вспомнили, между прочим, что в ГШ есть некто А.Горбачев, капитан 1 ранга, в прошлом командир подводного крейсера, который тоже говорит о недостатках на флоте. Балтин рассказал такой случай. На СФ в одной из дивизий, которой он командовал, готовили к выходу в море на выполнение сложной задачи новый ракетоносец. Им интересовались высокие инстанции, потому в дивизии старались успеть всё сделать в срок. Когда всё было готово, собрали совещание по подведению итогов. На совещании  присутствовали очень высокие лица. Так вот там этот Горбачев поднялся на трибуну и, по словам Балтина,  начал «лить грязь». Дескать, и то не готово, и то не так, корабль нельзя выпускать в море потому-то и потому-то.

-  Тогда я его, - продолжал Балтин, - буквально согнал с трибуны. Сказал, что нечего нас хаять, что мы проделали огромную работу, справились за шесть месяцев там, где американцам понадобилось два года. Всем присутствующим на том совещании это очень понравилось, - добавил он с гордостью.

Я дослушал до конца его монолог, с абсолютной точностью передающий сущность того, что в те времена происходило на флоте. Трагедия была в том, что, как и многие другие,  Балтин, в принципе очень неплохой человек и моряк, ничуть не сомневался в своей правоте. Искренне гордился тем, что «защитил честь» дивизии, флотилии и флота, сумел понравиться начальству. Он ведь прекрасно знал, что Горбачев во многом прав, но мысль о том, чтобы высказаться так в присутствии высоких начальников даже не приходила ему в голову. Как и в головы тех, кто был там тогда, и кто сегодня сидел в его кабинете.

Выждав, пока все, искоса посматривая на меня, отсмеются, обратился к Балтину:

-  Понимаю Ваш намек, товарищ Командующий.

-  Да что Вы, Альберт Иванович, к Вам это не относится, как Вы могли так подумать!

Относилось, конечно, относилось,  и всем это было понятно. Потому промолчать не мог. И продолжал:

-  Да, вам удалось ценой огромных усилий, прежде всего матросов и офицеров, но и Ваших лично, подготовить к плаванию корабль в сжатые сроки.  Ваш труд и поступок на совещании не мог не понравиться высокому начальству.  Только есть во всем этом одна неприглядная сторона.

Далеко не каждый может сказать, тем более в присутствии высоких начальников, всю правду, как она есть. В данном случае о том, что достаточно времени и возможностей для полноценной подготовки корабля и экипажа к плаванию, всё-таки, не было. И замечаний, недоработок всё еще много. Вы же сами признаёте, что для такого же дела американцам понадобилось два года. Они что – бездельники или настолько глупые?  Или у них возможности ниже наших?  Вы прекрасно знаете, что это не так. Они просто подходят к делу тщательно и скрупулезно, зная, что в наших делах недоработки чреваты тяжелыми последствиями. Ни о каком стремлении доложить что-то побыстрее высокому начальству там и речи нет.  Может потому они, в отличие от нас, в последние годы кораблей и людей не теряют? И если у нас копнуть поглубже, то оказалось бы, что базовое обеспечение кораблей, учебные классы, тренажеры на берегу не выдерживают критики и не способны обеспечить должную подготовку личного состава, а в технике, оружии, акустике мы отстаем от «вероятного противника». И может кого-то вместо награждения, пришлось бы привлекать к ответственности. Но не каждому по плечу сказать правду. Даже Герои Советского Союза, бесстрашные в критических ситуациях, часто не решаются проявить простое гражданское мужество. Предпочитают подвергать риску подчиненных в надежде, что те вывезут, все обойдется. И в большинстве случаев не ошибаются. Но бывает и по-другому…

 

Не ручаюсь, что произносил именно эти слова, в волнении и запале они могли быть и другими. Но по смыслу всё точно. Закончил говорить в полной тишине. Трудно поверить, но никто не только меня не перебил, но даже после всего сказанного мной, никто ничего не сказал. Балтин, (а он ведь тоже был Героем Советского Союза!) сделал вид, что ничего не произошло, закрыл совещание, любезно попрощался со всеми за руку, включая меня. Но я был уверен, что с этого дня  между нами «пробежала черная кошка». Иначе быть просто не могло.

(И вот только сейчас, когда пишу эти строки,  подумал – а не о «К-223» говорил тогда Балтин? Ведь – новый крейсер, ответственное задание – переход на ТОФ подо льдами Северного ледовитого. Похоже, что да, его они готовили, и вот именно на нем во время перехода, адмирал Матушкин ругался последними словами по поводу готовности экипажа к выполнению столь ответственного задания. Интересно, а что было бы, если бы там не было  Матушкина с целым штабом? И, после его ухода на ледокол, кое-кого другого?  Жаль, что тогда такая мысль не пришла мне в голову. Я мог бы рассказать комиссии, как на СФ  подготовили  корабль и экипаж к выполнению ответственного задания, и насколько прав был тогда  Анатолий Горбачев).

 

Вышел оттуда с ощущением свинцовой тяжести во всем теле, физического и нервного опустошения. Отходил долго. Вспомнились слова великого русского флотоводца адмирала Корнилова, которые он, будучи еще командиром  корабля «12 апостолов»,  написал в письме адмиралу Лазареву:

-  Но что же делать, когда у нас на Руси не созрело еще понятие общего блага, общей пользы. Горько признаться, а оно так!  Всякий думает только о собственных своих выгодах, о собственном своем чине…

Похоже, что не созрело оно и до сих пор. Казалось бы, у нас, при социализме, всё должно быть иначе. Вот и Черненко на февральском Пленуме ЦК говорит: «Нам следует подумать о том, чтобы творческие начинания, новаторство стимулировались у нас морально и материально».  Слова, слова.  А что на деле? Читаю в «Литературной газете» письмо одного из таких, «пытающихся что-то улучшить» : «Меня опять уволили».  Игорь Гамаюнов там же пишет: «Да, люди с таким характером конфликтны. Они вносят смуту в души, жаждущие покоя, возвращая им свежее, острое чувство правды – чувство, без которого нельзя ощутить себя личностью…  Эта конфликтность – род социального творчества, утверждающего истинные жизненные ценности там, где они подверглись опасной коррозии».

Еще пару лет назад такие слова вряд ли появились бы в газете. Но, как я уже говорил, наступали новые времена.

 

Приехала во флотилию еще одна московская комиссия. На этот раз из Главного Политуправления СА и ВМФ, по вопросам воинской дисциплины. (Не исключено, что и в связи с моей статьей). Её начальник, полковник Петров пригласил меня на беседу. Впервые услышал доброе слово из уст представителя «верхов»:

-  Вы максималист, конечно, но мыслите глубоко, обоснованно. Приятно встретить такого офицера, я уже и не думал, что они еще есть. Очевидно, Вы скоро получите продвижение по службе?

Святая простота или прикидывается?  Отвечаю:

-  Вы ошибаетесь, всё как раз наоборот.

Он тут же меняет свою точку зрения:

-  А Вы как думали?  Подхватят Ваши идеи на «ура»?  Но если взялся за дело, борись до конца. Во всяком случае, я доложу, где надо, что вот такой толковый, мыслящий офицер есть. Вам сколько лет?

-  Да уже сорок четыре исполнилось.

-  Да, многовато. Но лет 10-12 активных у Вас в запасе есть, так что не сдавайтесь. Желаю Вам в Вашем нелегком деле успехов.

С тем и уехал, на том все и закончилось. Но, как говорится, спасибо и на том.

 

По годовому плану мы должны были сдать корабль и уйти в отпуск. Я уже получил отпускной билет и собирал с женой вещички, когда мне позвонили:  из штаба ТОФ пришло распоряжение мне немедленно прибыть к Командующему ТОФ адмиралу Сидорову.  (Забавное получилось совпадение: Петров-Сидоров). Вылетел, конечно, куда деваться.

Как оказалось, Главком ВМФ, видимо после доклада председателя той самой флотской комиссии Старикова, поручил Сидорову «побеседовать» со мной. «Беседа»  в таких случаях, как правило, имела целью, во-первых,  дать ответы «товарищу, который не понимает», на его вопросы. Во-вторых, сделать всё возможное, чтобы «товарищ» заткнулся. Ну, в зависимости от того,  что это за товарищ:  глупого – убедить, трусливого – припугнуть, умному польстить, а честолюбивому – предложить повышение по службе. Ни для кого это не было секретом, знал о том и я.

Принял меня Сидоров подчеркнуто внимательно. Демонстративно, (чтобы произвести на меня должное впечатление), приказал дежурному в кабинет никого не впускать и не звонить, и часа два мы «беседовали». Как и ожидалось, он, конечно же, все понимал. Убедить меня в том, что я ошибаюсь в том, что изложил в «Докладе»,  даже не пытался. Тем более запугать. В конце разговора:

-  Если вы так болеете за дело, почему же собираетесь уйти с флота?

Отвечаю, что в командирах уже два срока, предусмотренных Главкомом, силы и здоровье не те, пора давать дорогу молодым.

-  Но мы можем предложить Вам хорошую должность здесь, на ТОФ. Например, ТОВВМУ им. Макарова. Вы же его заканчивали.

Всё точно, по схеме!   Надо что-то отвечать, говорю:

-  Да нет, никаких иллюзий по поводу высоких должностей я не строю. Буду проситься на запад, как и собирался.

Он еще пытался меня уговорить, (надо же будет результат докладывать Главкому), предлагал еще что-то. Однако я, зная, что обещать – не значит жениться, а главным образом, чтобы не подумали, будто меня можно купить, отказался. В том, что на уровне Главкома ничего из того, что я предлагаю, не будет сделано, никаких сомнений у меня больше не оставалось.

Вернулся на Камчатку, семейство собралось, и мы улетели в отпуск. Мы с Верой оставили Марину в Мелитополе заканчивать учебный год в местной школе, (теперь уже на попечении сестры Веры, незамужней тети Нины), а сами на своей машине поехали в давно задуманное путешествие.

На этот раз в Среднюю Азию. Коротко о маршруте:  Крым, (Феодосия, музеи, картинная галерея Айвазовского), Керчь, паром через пролив, Новороссийск, (галерея Героев Малой земли, на первом месте, разумеется, Брежнев), Сочи, Сухуми, Тбилиси. Потом через всю Грузию, через Армению в Баку. Паром через Каспийское море в Красноводск, потом Туркмения, Узбекистан. (Ашхабад, Самарканд, Бухара – одни названия чего стоят!).  Мы старались в каждом городе обязательно осмотреть основные достопримечательности. Красота их просто неописуема словами, это надо видеть.

Остановились на отдых в Джизаке у моего брата Виктора, который работал здесь по распределению после мединститута. С его семейством, (жена Татьяна, маленькая дочь Вика), съездили в Ташкент, побывали в гостях у его друзей, осмотрели город.  После чего двинулись в обратный путь.

Впечатлений столько, что о них, конечно, надо рассказывать отдельно. От зноя в пустыне, (в мае месяце!), до снега на перевале Крестовый на Военно-грузинской дороге через Кавказ. Тоннель, в котором застряли машины, и где мы чуть не задохнулись от выхлопных газов. Дарьяльское ущелье с огромным камнем, упавшим сверху на дорогу…  В общем, есть о чем вспомнить.

Семью оставил на лето в Мелитополе, поскольку самому, как всегда, предстояло уйти в море надолго, и улетел на Камчатку.

            Прилетел, принял корабль. Убедился, что в моих делах всё глухо. В душе боль – ничего не получилось из моих попыток что-то изменить к лучшему. В голове одна мысль: стоит ли и дальше биться  лбом в стену? И тут мне попадается на глаза письмо Ф.С. Фитцджеральда своей дочери:

«…  знай, что в трудное время, когда борешься изо всех сил и чувствуешь, что не добиваешься ничего, когда тебя давит отчаяние – вот в это-то время ты и идешь вперед. Пусть медленно, зато верно…».

 Усилием воли преодолеваю депрессию, упадок сил, собираю в кулак решимость продолжать. Предупреждаю начальство, что вынужден обратиться на «самый верх», и отсылаю простой почтой это самое обращение на упомянутый «самый-самый верх».

 

             На медосмотре перед выходом в море у меня подтверждается язва желудка. Но лечиться некогда, (а при желании можно было просто отказаться от Боевой службы и лечь в госпиталь), надо идти. Да и не демонстрировать же слабость в сложившейся ситуации!

           Не знаю почему, но на этот раз я был почти уверен, что это мой последний поход. Трудно представить себе, что так было на самом деле, но это факт -  в одном из отсеков, когда я, уже в походе, обходил, как обычно, корабль, один из матросов меня спросил:

-  Товарищ командир, Вы в последний раз с нами?

Господи, да они-то как всё чувствуют?!   Может что-то чувствует и природа – погода на этот раз на момент выхода из базы была неважной. Мрачно, темные низкие тучи, временами шел дождь. Я стоял на мостике и, несмотря на непогоду, любовался видами залива, заснеженных вершин вулканов, морем. Именно тогда мне захотелось рассказать о нашей подводной службе, хотя бы о некоторых её ньюансах. Как оказалось, такая возможность мне представилась не скоро. Кое-что пришлось впоследствии восстанавливать по памяти.

             Атомоход  в надводном положении идет мощно, накатывает на носовую надстройку целый вал воды, а за кормой буквально с ревом взбивают воду винты. В штилевую  погоду хорошо видно как далеко назад уходят «усы» из белой пены.  Перед погружением в заданной точке уменьшаю ход до самого малого и командую: «Все вниз!  По местам стоять к погружению!». Остаюсь на мостике один. Вахтенный офицер, сигнальщик уже внизу, ход сброшен до самого малого. Тишина, только ветерок посвистывает, да чуть слышно плещется вода за бортом. Есть еще время докурить последнюю сигарету, насладиться воздухом, морем, небом.  После чего спускаюсь вниз, задраиваю за собой верхний рубочный люк и, как обычно:  «Срочное погружение!»

 

       

                                   Минуты перед погружением.

 

По отсекам разносится крякание ревуна, сигнал срочного погружения, подводная лодка под свист воздуха, стравливаемого из цистерн главного балласта и шум воды их заполняющей,  погружается, и вскоре над ней уже несколько метров воды… Долго еще не придется подышать и покурить на мостике.

А потом, как сказал один из наших флотских поэтов:

 «Расступилась на миг

Ледяная вода

И сомкнулась.

И нет ни огня, ни следа…»

           Впрочем, есть и другой вариант, например, в одной из песен о подводниках, о погружении поется, по-моему, несколько веселее:

«Прощайте красотки, прощай небосвод,

Подводная лодка уходит под лёд.

Подводная лодка морская гроза,

Под черной пилоткой стальные глаза!»

             После погружения – тщательный осмотр отсеков, нет ли где подтеканий забортной воды, все ли механизмы работают исправно, по-подводному, в первую очередь система очистки воздуха. Если все в порядке, объявляется заступление на вахту первой боевой смены. Пока она заступает, по корабельной трансляции коротко оповещаю в пределах разрешенного – куда и зачем мы вышли, на какой примерно срок. Коротко выступают, мобилизуя массы, комсорг и парторг.

И, наконец, команда: «Подвахтенным от мест отойти. Команде отдыхать!». После изнурительной работы по подготовке к выходу и длительного стояния по тревоге при выходе из базы все незанятые на вахте буквально валятся в койки отсыпаться.

 

Устроившись в своем командирском кресле в Центральном посту, ни на секунду не расслабляясь полностью, (подсознание постоянно контролирует курс, скорость, глубину погружения, работу систем, механизмов),  я остаюсь в Центральном посту один.

           То-есть, как один?  Здесь же вахтенный офицер, вахтенный механик, боцман на рулях, смена БИПа. Чуть сзади рубка штурмана, впереди – акустиков. И тем не менее, я – один.  Я обречен на командирское одиночество. У любого матроса, мичмана, офицера на корабле есть товарищи, друзья. При желании можно с кем-то поделиться своими заботами.  У меня – нет. Все свои заботы, тревоги, переживания я обязан держать глубоко в себе. Любой моряк, отстояв вахту, идет спокойно отдыхать. Он знает, что о нем есть кому позаботиться, не допустить беды. Надо мной нет никого…

 

   Первые минуты после погружения. Я только что спустился вниз с мостика. Секретарь комсомольской организации  готов к выступлению по трансляции.

На этот раз поход – просто на удивление хорош. Всё работает как часы, никаких неполадок, осложнений. Даже с «вероятным противником» как-то полегче, не обнаруживаем ничего, что могло бы означать слежением за нами. Только где-то в конце второй недели акустики обнаружили подозрительные шумы, которые могли быть шумами иностранной подводной лодки. Уверенности в том не было, но, как говорится, от греха подальше, предпринял кое-что, (что именно – секрет командира), для отрыва от слежения.

           А потом наверху разразился сильнейший шторм, такой, что нас даже на глубине 80 метров качало по 10-12 градусов на борт. Это нам на руку – поднимаемся выше, под поверхность, здесь грохот волн такой, что никакой противник нас не услышит, увеличиваем скорость  и уходим подальше в сторону. Пусть нас поищет тот, кто, возможно, там был.

              И я продолжаю размышлять о нашей службе. Вот, скажем, продолжая мысль о погружении подводной лодки. Некоторые из тех, кто поучаствовал в нём  впервые,  признавались потом, что в момент погружения испытывали какое-то жутковатое чувство провала в бездну. У нас, профессиональных подводников, такого чувства нет. Однако, в отличие от моряков надводных кораблей и судов, мне, например, особенно на первых порах, казалось, что, погружаясь на глубину, я не просто ухожу в длительный поход, а вообще покидаю Землю!  Не берег, как обычный моряк, а именно Землю. Как будто отправляюсь в космос, только подводный.  Длительное время мы не будем знать , что там, на Земле делается. Скупые радиограммы, очень короткие, которые нам дают с берега, и которые мы принимаем не всплывая, касаются в основном наших дел и тоже приходят как будто из космоса. Один из наших флотских поэтов, на мой взгляд, довольно точно отобразил специфику службы подводников вот в таких строках:

Сомкнулись над рубкою воды,

Затихла штормов кутерьма.

Теперь нам недели, как годы,

а месяцы – вечность сама.

Движений рассчитаны метры,

подчеркнута строгость кают.

И долго студеные ветры

Не вторгнутся в скромный уют

              Дальше он говорит о нелегких подводных буднях, о накапливающейся со временем свинцовой усталости, о дружбе и взаимной выручке подводников. И заканчивает стихотворение так:

 Недаром любви и надежде

Особая в море цена.

 Так пусть же живут в нас, как прежде,

 Величие и глубина!

С точки зрения какого-нибудь литературного критика, стихи не ахти что. Однако для меня, например, очень ценны последние два слова: ВЕЛИЧИЕ и ГЛУБИНА.  Вот именно они, такие чувства где-то в глубине души, (вслух о них не говорят), нас, подводников, и объединяют и возвеличивают в собственных глазах. Открывают в нас неведомые на берегу глубины…

Кстати, тот, кто полагает, будто в глубинах океана тихо, как в могиле, сильно заблуждается. Наоборот, это на поверхности лишь шум волн моря да свист ветра. Погрузившись, мы оказываемся в мире всевозможных звуков. Здесь и «пение», и подсвистывание, какие-то щелчки трещотки, подвывание. Иной раз даже что-то похожее на шум винтов. Различать их очень непросто, достаточно вспомнить, как шведы много лет мучились с ними, подозревая, что в их фиордах, в территориальных водах Швеции рыскают наши подводные лодки. Доходило до того, что шведские корабли применяли глубинные бомбы.  Но мы-то знали давно, что это всего лишь биологические шумы. И окончательная их классификация входит в обязанности командира подводной лодки.

Мысли приходят в голову не только о нашей службе. В последнее время всё чаще задумываюсь: почему в нашем советском государстве и обществе, где действительно много хорошего, (честь по труду, бесплатные жильё, образование, медицина, возможность для любого трудящегося  отдыхать в санатории, ездить, летать по всей стране и т.д.), всё еще так много плохого? Что-то не похоже, чтобы мы успешно  продвигались вперед по пути «строительства коммунизма». О том как-то незаметно забыли, очередная кампания тихо и бесславно закончилась. Жизненный уровень людей остается низким, обыкновенных товаров повседневного спроса и даже продуктов нехватает.  Простые граждане вынуждены пользоваться отечественным «ширпотребом» отвратительного качества, и то за ним приходится стоять в очередях, если у тебя нет знакомств в торговле или во властных структурах. Люди труда часто живут в бараках и коммуналках. Зато чиновники высокого ранга, жулики, проходимцы, валютчики, дельцы теневой экономики живут припеваючи. О каком «коммунистическом сознании» может идти речь!

Говорят, что у нас в космосе, в военной промышленности, в культуре большие успехи. Да, безусловно, успехи есть. Однако на флот и в армию продолжают поставлять несовершенную технику, оружие. А взять отечественный автомобиль, телевизор. Во-первых, его не купить, в очереди стоять надо годами. А если купил – готовься постоянно ремонтировать.   Капиталисты и в этих областях ушли далеко вперед. А газеты, радио, телевидение продолжают славословие партии, правительству, трубят о новых и новых успехах. Их уже не читают, разве что новости спорта, почти не слушают. Миллионные тиражи книг классиков марксизма-ленинизма, сочинений Генсеков и иже с ними пылятся в магазинах, на складах, в библиотеках, а Булгакова, Пастернака, Солженицына, да что там, Агату Кристи прочитать невозможно. Одно время даже Есенин был запрещен!

Не сбились ли мы со «столбового пути» строительства социализма и коммунизма куда-то на обочину, не вязнем ли всё глубже в каком-то болоте? Что же мы, коммунисты, так сказать, борцы за народное счастье только хлопаем в ладоши на собраниях, Съездах, делаем вид, что всё идет отлично, хотя прекрасно знаем реальное положение дел? Не будет ли нас презирать, (да уже, кажется, начинает), новое поколение, как подлецов, подхалимов и трусов?

Мысли тяжелые, но от них не уйти, если действительно думать, а не просто приспосабливаться к тому, что есть. И я для себя еще и еще раз решаю, что молчать о положении дел хотя бы там, где я нахожусь и что-то знаю, не буду. Не буду прятаться за спины своих подчиненных.

Не хочу и никогда не хотел строить из себя этакого бесстрашного героя-борца. Да, иногда становилось страшно. Что стоит пришить мне, например, «разглашение военной тайны»? Да плевое дело, как ни старайся не сказать лишнего, а где-то за что-то можно зацепить. А там, как у нас говорят: «Был бы человек, а статья найдется». Страшно за семью – останутся ведь без жилья, (из служебной квартиры выбросят на улицу), без средств  к существованию…  Успокаиваю себя надеждой, что, может, найдется где-то наверху такой человек, который, прочтя то, что я написал, поймет, что там всё правда. Что никакое это не «очернительство» нашего строя, что сказанное мной только во благо флоту, а значит Отечеству. Поймет и поможет нам в наших делах…

 Интересно то, что меня не отрезвляют даже  строки,  которые я недавно прочел у М.Д. Бонч-Бруевича. О нём мало кто знает, это бывший царский генерал, брат известного соратника Ленина. После революции он перешел на сторону советской власти. Вот что он пишет о временах царизма:

-  «Любому из нас, соприкоснувшемуся с чудовищной бестолочью, подлостью и изменой, казалось, что достаточно «открыть наверху кому-то глаза», и всё пойдет как надо.  Это было заведомой маниловщиной, но я тогда этого не понимал и в меру своих сил пытался довести до сведения правительства и даже царя правду».

В результате тех своих попыток Бонч- Бруевич  попал в опалу. Это понятно, думал я, но это же было при царе! Сейчас всё должно быть по-другому. А Михаил Дмитриевич, между тем, пишет дальше:

-  «…Два исконно российских зла – бюрократизм и казнокрадство в сочетании с исконным же очковтирательством, не раз сводили на нет героические усилия русского солдата…».   

А вот это очень похоже на то, что есть и сейчас. Только «наверху» теперь не царь и его приближенные, а Генсек и Политбюро. (Интересно было бы посмотреть, что со мной стало бы, прочитай кто-то там «наверху», мои мысли. Но, на бумаге их не было).

 

                Оставив в Центральном посту вахтенного офицера, иду по отсекам. Общаюсь со стоящими на вахте на своих постах матросами, мичманами, офицерами. Обходы корабля  дают мне очень много. У меня повышается настроение, когда я вижу, как мои моряки делают свое дело, как стараются, вижу, что могу полностью на них положиться. Кому, как не мне знать, как нелегко им приходится в длительном походе. Помимо своих прямых обязанностей матросам срочной службы приходится еще и нести наряды по камбузу, помогать кокам готовить пищу, убирать и мыть посуду и т.д. Это помимо своей вахты. Ни одного лишнего человека для того на корабле нет. На любом месте люди выкладываются полностью. Причем практически задаром, особенно матросы срочной службы, «за идею». И  не ноют, не жалуются. Мысленно я давно уже снимаю перед ними свою командирскую шапку. Стараюсь облегчить им, по-возможности, службу, быт. Поощрить всем, что в моих силах. Матросам – отпуск с выездом на Родину, ценный подарок, грамота. Офицерам – благодарность, продвижение по службе. Особая забота о мичманах. Матросы, старшины, офицеры рано или поздно уходят с корабля. А мичмана остаются. Как правило, специалисты высокого класса, они составляют бесценную для корабля основу экипажа. Такие мичмана, как Ю.Смирнов, П.Винокуров, Г.Глухойкин, А.Бернацкий, М. Потапенко и все другие, кто у нас служил, были мастерами своего дела и не раз выручали экипаж в самых трудных ситуациях.

                 Вот вспомнил о том, что служили мы тогда в основном «за идею», и решил сказать об этом еще несколько слов в плане проявления на практике еще одного принципа социализма – «каждому по труду».   В то время, о котором идет речь, я, как и мои товарищи по службе, о том, сколько нам платят за наш ратный труд, не думал. Получал своё «денежное довольствие», расписывался в ведомости, отдавал деньги жене и забывал о них.  На  жизнь семье, пусть и достаточно скромную, хватало,  и того было достаточно. Только много позже, уже будучи на берегу преподавателем в Учебном центре, я узнал, что, например, оклад по должности командира ракетоносца, практически был равен зарплате водителя автобуса или троллейбуса в Москве. И почти равен окладу старшего преподавателя Учебного центра. А оклад офицера одинакового с ним звания в штабе ВМФ был намного выше. (В результате, выйдя на пенсию, он мог получать её в гораздо большем размере).  Можно ли сравнить объем обязанностей, служебной нагрузки, условия службы и быта, а, главное, ответственности командира атомного ракетоносца и водителя троллейбуса,  преподавателя, или офицера штаба? Не говоря уж о степени риска для жизни и здоровья подводников, месяцами не видевших неба и солнца.  Мне скажут – у вас были надбавки, и неплохие, за особые условия службы. Да, были, хотя и не такие уж «неплохие».  Но - оклад командира ракетоносца на уровне заработка водителя троллейбуса и ниже, чем оклад у штабного офицера в столице? Что уж говорить об остальных членах экипажа. Абсолютное большинство из офицеров, мичманов, учитывая отдаленность, необеспеченность жильем и расходы на отпуск, с трудом сводили концы с концами. Так что наша служба измерялась отнюдь не в денежных единицах. Мы действительно служили Родине «за идею». Только вот вопрос – много ли нас таких, особенно в последнее время, в стране было? И не являлась ли эта сторона вопроса еще одним препятствием для должного отбора людей на флот и в его подводные силы?

               К сказанному выше о подчиненных, небольшой пример. При формирования экипажа, в числе других офицеров на должность инженера Электронно-вычислительной группы к нам попал выпускник ВВМУРЭ им. Попова, лейтенант Болотин В.Ф. Родом из семьи морского офицера, рослый, хорошо развитый, что называется, со светлой головой. Однако, пока меня не было, как я уже говорил, он попал под влияние того самого А., который втянул его в дурную компанию. Ну и пошло, нарушения воинской дисциплины, упущения по службе.  Я решил заняться им особо, поскольку, во-первых, не мог его оставить без внимания, как сына офицера, а во-вторых, чувствовал, что он может стать незаурядным специалистом. Удалось это мне не сразу, но я терпел, возился с ним, вытаскивал из неприятных  ситуаций. И действительно, когда пришла пора каждому показать на что он способен в море, он так освоил своё дело, и помимо того, так работал на Боевом информационном посту, (БИП), что затыкал за пояс самого начальника РТС.  Который тоже был отнюдь не слабым.  И в поведении Владимир остепенился, и показал хорошие организаторские способности. Так что, когда освободилась должность помощника командира, (он ушел на повышение), посоветовавшись со своими заместителями, я предложил эту должность ему. Болотин, который к тому времени уже стал командиром группы, согласился.

Конечно, предложение невиданное – из командиров групп, перепрыгнув через голову своего начальника, сразу в помощники командира! Надежд на то, что со мной согласятся в дивизии, было мало. Однако я решил за офицера, достойного, на мой взгляд, повышения по службе побороться.

Как и ожидал, резко встали против назначения Болотина кадровики. Из командиров групп, молод еще, есть кандидаты и повзрослее, и поопытней.  Пошел к командиру дивизии.  Тот:

-  Альберт Иванович, ну что, на нем свет клином сошелся, что ли?  Если у Вас нет другого кандидата, то на дивизии есть же с кого выбирать!

             Тогда я предложил ему не торопиться с выводами, посмотреть на работу Болотина в море. Такой случай вскоре представился. Еременко пошел с нами на контрольный выход, понаблюдал за Болотиным, в том числе при торпедной атаке, после чего, будучи сам неглупым человеком, поддержал меня безоговорочно. Ну а если комдив «за», то кто же будет против?  Назначение состоялось. И года через два, после моего ухода с корабля,  Еременко сам уже предложил Болотину должность старпома.

 

               Но вернемся к рассказу. Не только люди, техника тоже требует к себе постоянного внимания. Интересно, что с годами и в этой области, видимо, тоже вырабатывается какое-то особое командирское чутьё. Вот пример. Передаю вахту в Центральном старпому. Иду отдыхать, но что-то тревожит, не могу сомкнуть глаз и всё тут. И вот, наконец, звонок аварийной тревоги, доклад из ЦП: «Товарищ командир! Сработала аварийная защита реактора!».   Ни с того, ни с сего она  не срабатывает. Значит, что-то было уже не так, подсознательно я уже что-то чувствовал. Бегу в ЦП, начинаем разбираться. Нашли неполадку в системе СУЗ, устранили. Восстановили режим работы реактора, убедились, что всё работает исправно. Я пошел отдыхать. И никакой больше тревоги, никакого беспокойства.

            Постепенно наш поход переваливает за половину. Накапливается усталость. Ведь никто не знает, какое напряжение нервов и сил испытывает командир атомного подводного ракетоносца в походе. Постоянно. Днем и ночью. В любой момент может поступить сигнал на применение оружия. И ему лично придется принимать решение на пуск ракет, каждая из которых может стереть с лица земли целый город. Со всем и всеми, кто в нем есть. Мозг отказывается  представлять, что там будет, потому даже мысли о том нет. Куда страшнее другое:  вдруг не удастся, как следует принять сигнал на пуск?  Вдруг что-то не сработает, или кто-то допустит ошибку, и старт будет сорван?  Что произойдет в случае невыполнения приказа? Чувство это называется ответственностью и давит  тяжелым грузом постоянно. Но о том  ни один человек в экипаже не должен даже подозревать. Командир должен быть твердым, уверенным в себе и в экипаже, вселять такую уверенность в остальных. Потому приходится денно и нощно учить, тренировать, проверять, вникать во все детали. И механические и человеческие. Любая мелочь может обернуться крахом. Напряжение, действительно, большое.

             Однажды поймал себя на мысли, что события 9 июня прошлого года, последствия той аварии, похоже, окончательно ушли в прошлое. Ни боли, ни обиды, так, легкое сожаление и только. Улыбаюсь, когда читаю у Омара Хайяма:

   Ты обойден наградой – позабудь!

    Проходят мимо годы – позабудь!

    Коварный ветер в вечной Книге жизни

    Мог и не той страницей шевельнуть.

              Просто потрясает глубиной мысли, точностью и непередаваемым юмором. Даже весьма приблизительный перевод его не портит, смысла не искажает. У него можно найти еще и не такое:      

Лучше впасть в нищету, голодать  или красть,

Чем в число блюдолизов презренных попасть.

Лучше кости глодать, чем прельститься сластями

За столом у мерзавцев, имеющих власть!

 

Что тут скажешь?  Ни добавить, ни убавить нечего. Хотя, почему нечего? Мне, например, особенно нравится у него как он говорит мулле:

Ты учишь: «Верные в раю святом

Упьются лаской гурий и вином».

Какой же грех теперь в любви и пьянстве,

Коль мы, в конце-концов, к тому ж придем?

                                   

             16 сентября мне исполнилось 45 лет. Должен сказать, что я никогда не считал свой день рождения чем-то особенным. И, если было возможно, избегал его как-то отмечать. Но на корабле, в походе такое не утаишь. Дело в том, что дни рождения отмечают всем, хочет он того или не хочет. И я не исключение. Мой заместитель по политчасти Владислав Ильич Рощин,  (отличный мужик, поддерживавший меня во всех моих делах, потому, к сожалению, не сделавший личной карьеры), точно так же, как и для всех других, организовал обед с тортом, поздравил по трансляции, чтобы всем было слышно. Но одна особенность была, и она меня очень тронула.

Откуда-то проведав, (явно не обошлось без Рощина),  что у нас с женой дни рождения почти совпадают, (у неё -24 сентября, только она на год меня моложе), сделали специальный выпуск корабельной стенгазеты, посвященный нам  двоим, (позже мне подарили её на память).  В ней, красочно оформленной, были две наших фотографии и стихи. Не такие, чтобы очень уж складные, но видно, что от души:

Не счесть походов сложных за плечами,

И сколько миль накручено винтами…

Вся Ваша жизнь и Ваша служба с нами,

Наш боевой, товарищ командир.

Да, много Вы ночей не досыпали,

Здоровье, силы флоту отдавали,

Задачи сложные и трудные решали,

Не зная промахов, товарищ командир.

Ответственность большая Вам по силам,

Никто нигде не видел Вас унылым,

И мы в беде и в шторм нигде не ныли,

Мы знали, что в Центральном – командир!

Ну и так далее, довольно много лестных слов, но, думаю, и того, что сказано, достаточно. Я уже говорил, что более высокой оценки моего труда для меня нет. Там же было стихотворение и для Веры. В нем речь шла о нелегкой судьбе жен подводников, об их мужестве и выдержке. Мы с женой  храним эти незамысловатые, но искренние стихи, как самое дорогое в нашей жизни.

      

                С замполитом В.Рощиным в ЦП. Под конец службы мне с замом повезло.

 

             Между тем, наш поход подходит к концу. Наступает щемящее чувство того, что скоро всё это будет у меня позади. Не будет больше ни огромной ответственности, возвышающей тебя в собственных глазах, ни невероятной свободы, когда над тобой никого нет, когда огромный корабль полностью подчинен твоей воле.  Когда все береговые мелочи  далеко за кормой. («Невозможно  далеко от убогой чьей-то злобы» - Римма Казакова;  «Как будто отхвачено заступом и брошено к берегу прошлое» - Андрей Вознесенский).  Не будет громадного риска, постоянного напряжения благородного труда…

Наконец, подходим к району всплытия недалеко от побережья Камчатки.  Позволю себе остановиться еще раз, чуть подробнее на самом всплытии, поскольку у меня, я так думаю, оно последнее.

 Район для всплытия назначают не так, чтобы уж очень далеко от базы, но и не близко, чтобы нам никто из входящих или выходящих не мешал. Обязательно встречает какой-нибудь сторожевик, охраняющий район. Экипаж уже весь поднят по тревоге, все на боевых постах. Акустики внимательно слушают горизонт.  У всех приподнятое настроение, все ждут. И вот, наконец:

 -  По местам стоять к всплытию!  Боцман, всплывать на перископную глубину!

      С подходом к поверхности поднимаю перископ, осматриваю горизонт – нет ли кого-нибудь поблизости. Как правило, горизонт чист, (где-то далеко сторожевой корабль), и – долгожданная команда:

-  Продуть главный балласт!

       Воздух высокого давления со свистом врывается в цистерны. Лодка медленно, как бы пыхтя и отдуваясь, поднимает над водой рубку, потом надстройку, всплывает полностью. Первым поднимаюсь по трапу, отдраиваю верхний рубочный люк… Первый глоток свежего воздуха – мой! Первый шаг в ограждение рубки – мой!  Там еще не ступала нога человека, еще сохраняется непередаваемый запах таинственных глубин. После плавания в южных широтах на настиле местами даже вырастает зеленый мох.  Пока поднимаюсь на мостик, за шиворот льются ручейки соленой воды, глаза слепит непривычно яркий дневной свет. На мостике  первым делом еще раз осматриваю горизонт, удивляюсь, что берег, сопки, вулканы, всё на своих местах,  и только после этого разрешаю подняться  старпому, боцману и сигнальщику. Потом будет отбой тревоги, заступит на вахту очередная смена. Поднимутся наверх, в ограждение рубки свободные от вахты. Они тоже будут наслаждаться свежим воздухом, видами окружающей природы, курить, смеяться в предчувствии близкой встречи с друзьями, родными и близкими.

               Ну и еще раз немного о встрече на берегу. На пирсе, как уже было сказано, нас ждут начальство, офицеры штаба, экипажи подводных лодок.

       

      К нам подошел буксир.  На пирсе нас уже ждут командование, экипажи, друзья.

 

              Все смотрят, как корабль швартуется. Мы, естественно, давно не выполняли швартовку, но ударить в грязь лицом перед таким количеством встречающих нельзя. Надо точно подойти к пирсу, подать и закрепить швартовы. Начальники стараются угадать по нашим лицам, всё ли у нас в порядке на борту, нет ли каких «ЧП», о которых придется докладывать на флот. И мы в свою очередь по их лицам стараемся понять, нет ли чего неприятного для нас.

             Наконец подан трап. Я иду по нему, буквально не чувствуя с непривычки своих ног, ощущаю необычную неподвижность пирса. В меховой канадке, в сапогах, (в нашем море на мостике всегда холодно), в старой командирской шапке, насквозь просоленной брызгами, с позеленевшим от старости и соли «крабом».  Неуклюже козыряю, докладывая старшему на пирсе:    

-  Товарищ Командующий! Корабль поставленную задачу выполнил. Личный состав здоров, матчасть в строю. Чрезвычайных происшествий нет. Готов к выполнению задач командования!  

            Первый, главный камень сваливается с души начальства. Потом пойдут разговоры о всяких «мелочах» в походе, но это потом. Жду, что скажут мне. Начальство неторопливо сообщает, что в семьях всё нормально, что нового в дивизии и что ждет конкретно нас в ближайшее время. Дальше улыбки, рукопожатия, встреча с друзьями. Наступает блаженное расслабление, пусть кратковременное, но счастье от окончания большого, напряженного труда, от сознания, что сделал всё, что мог, и теперь можно будет отдохнуть. Это счастье ощущается особенно полным, когда тебя ждут дома с любовью. Когда приходишь домой, а там тебя обнимают, целуют трое самых близких родных людей, суют под душ, сажают за накрытый стол.  Несмотря на то, что что-то щебечут дети, что-то говорит жена, здесь, дома, в отсутствие гула работающих механизмов, тебя обволакивает такая немыслимая тишина, что кажется, будто тебя в неё завернули …

                

                  На этот раз выражение: «отсутствие всяких новостей  -  лучшая новость», не для меня. Я с тревогой и нетерпением жду реакцию на отправленное еще перед походом письмо на «самый верх». Очень не хотелось думать, что оно, подобно тысячам других, тоже просто отправлено в мусорную корзину. Но никто ничего не говорит, и по лицам начальников видно, что не знают.И только после праздника 7 ноября звонок из Москвы. Товарищ  из ГШ ВМФ сообщает:

-  Жди гостей. Едет комиссия по твою душу.

Какая именно комиссия, зачем – было только сказано, что не телефонный, мол, разговор, сам скоро узнаешь.

Вскоре забегали штабные, засуетились тыловики, начальство поехало в аэропорт. Комиссия оказалась опять от Главкома ВМФ, и опять-таки с адмиралом-политработником во главе!  Вскоре от одного  офицера из состава комиссии, мне стало известно, что бумага моя всё-таки попала к самому Генсеку  К.Черненко. И что тот поручил Министру обороны «разобраться и принять меры».  Стандартная резолюция, стандартное решение -  министр препроводил бумагу ниже, поручил разобраться ГК ВМФ. Ну а тот прислал комиссию, чтобы набрать материал для ответа МО. Мог бы вообще спустить дело еще ниже – Командующему ТОФ, но видно, было приказано разобраться лично.  Офицер сказал, что в самолете, которым комиссия летела на Камчатку, «было полно ненависти к тебе». Понятно почему. Они докладывают на самый верх, что у них все отлично, а тут какой-то командиришка сует свой нос куда не следует.

И точно, с первой же встречи с её председателем, адмиралом Лосиком, с его стороны ко мне почувствовалась явная враждебность. Комиссия работала по старой схеме – корабль, хозяйство, учет, отчетность, показания матросов, офицеров. Но теперь уже с нескрываемой, практически, целью накопать на меня компромат. Дотошно всё перерыли, опросили не только всех моих, но и штабных. Ничего, что хоть как-то потянуло бы на что-то негативное, заслуживающее внимания!  Один из членов комиссии встретив меня в коридоре ПКЗ, сказал мне один на один по секрету:

-  Счастье твоё, командир, что ты чист. Тебя не за что ухватить.

Да какой там «чист»!  Мало ли что бывает в жизни, тем более в службе!  Ведь даже Пушкин писал:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И  горько жалуюсь, и тихо слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

 

              Мало того, говорят, что сам Л. Толстой считал это четверостишье лучшим из всего, что создал Пушкин. (Л.Толстой только высказал своё мнение, что в последней строке слово «печальных» заменил бы на «постыдных»). Так это Пушкин, Толстой, русская интеллигенция.  Что уж говорить о нас, флотских. Мало ли что где  сморозишь или совершишь по глупости или в подпитии. (До сих пор стыдно за некоторые свои слова и поступки). Или, например, надо скрыть от начальства какую-то поломку, допустим при неудачной швартовке, или, как у меня когда-то разбитое при всплытии во льдах оргстекло в ограждении рубки. Самим сделать не под силу, берем корабельный спирт, идем на завод, там за спирт умельцы сделают что угодно. Да и сами мы, «отцы-командиры» умели расслабляться между походами.  Так что, повторяю, какой там «чист». Главное:  ни один человек не сказал лишнего слова!  А вот это дороже всего.

Постепенно мнение и настроение членов комиссии менялось. Но не председателя комиссии. Я требовал рассмотрения поставленных в моем «Докладе» вопросов, он же от них отмахивался, явно выполняя установку Главнокомандующего. Пришлось, предупредив о том Лосика, дать телеграмму на имя Министра обороны: «Считаю работу комиссии ГШ ВМФ без участия представителей Генерального штаба ВС СССР недостаточно эффективной и не имеющей смысла».  Разумеется, на неё никакой реакции не последовало, если не считать легкого испуга начальников, включая председателя комиссии.

             Комиссия тут же закончила свою работу.  Меня приказано было рассчитать в три дня, (командира ракетоносца!), и немедленно убрать с флота. Отправить в Обнинск, в Учебный центр на должность преподавателя. Похоже, что такое решение, было подготовлено заранее. Гадать не берусь. Но иногда думаю – а что было бы, если бы всё-таки удалось накопать на меня компромат?

 

По поводу «рассчитать в три дня»,  меня удивил Э. Балтин. Честно говоря,  я такого от него не ожидал. (Тем более после того памятного заседания у него при предыдущей комиссии). Как только нынешняя  комиссия скрылась из виду, он позвонил мне и сказал:

-  Никуда не торопись. Сдавай корабль, рассчитывайся спокойно, столько времени, сколько тебе нужно.  А потом мы тебя проводим по-человечески. Иначе не отпустим.

Вот я и не торопился. Сдавал корабль, прощался с экипажем, с друзьями. Мои офицеры устроили прощальный вечер в кафе, куда пришли все со своими женами. На прощанье мне была подарена точная копия моей «К-223» сделанная по спецзаказу на заводе.  Мичмана организовали просто мальчишник в квартире одного из них. Поднимали тосты, шутили, пели песни под гитару. Подарили мне несколько подарков на память, в том числе магнитофонную пленку с теплыми словами благодарности и добрыми пожеланиями.

 

             В так называемом в нашей среде «Греческом зале», в кафе в один из вечеров собрались отцы-командиры, офицеры штаба дивизии, командование. Сам Балтин от моего приглашения деликатно уклонился:

-  Рад бы, конечно, но меня «там» могут неправильно понять. Так что за службу тебе спасибо, всего тебе хорошего, а меня извини.

На вечере было сказано много теплых слов, шутливых напутствий, пожеланий. Особенно запомнились стихи жены комдива Любы Еременко:

 

«Мастер-наставник» - да, это модно.

Но мода есть мода, а суть благородна.

И суть благородна и цель вам ясна –

Дерзайте, Храптович, пред Вами – Москва!

Коль скоро вы здесь хорошо проявились,

Учите там всех, чему здесь научились.

Мы будем вас помнить и чтить и любить,

Но только посмейте нас там позабыть!

Служите же там и достойно, и верно,

Арриведерчио, Альберто и Вера!

 

            Как говорится, сама написала, сама на память выучила и прочитала под улыбки и аплодисменты собравшихся. Откровенно говоря, у меня даже руки задрожали от волнения. Конечно, все понимали, что к чему. Какая там Москва, какие дерзания! Но добрые слова, сказанные от души, всегда приятны.  Да, действительно, меня называли «Мастером». Да, несколько лет мой портрет висел в районе 7 пирса напротив штаба дивизии, был он и на «Доске почета»  Тихоокеанского флота. (Что интересно, мне передавали, что он оставался там еще долго, даже после того, как Главком объявил мне выговор за аварию). Было что вспомнить, и мы за воспоминаниями и тостами засиделись там допоздна. Откровенно говоря, я даже не ожидал, что мои друзья-командиры, офицеры штаба помнят многое из нашей совместной службы,  даже то, что я уже успел забыть.

 

             Окончательно с кораблем и экипажем попрощался, когда они уже с новым командиром уходили на перегрузку ракет. Сам отдал кораблю швартовы, долго смотрел вслед, прощался, мысленно желал всем счастливого плавания и удачи.

Уже без моего экипажа  построили дивизию, зачитали перед строем прощальный приказ. Простился с коллегами-командирами, отдал честь флагу, вышел за КПП флотилии, и на том моя служба на флоте закончилась.

 

                                 Прощание перед строем дивизии

 

 

Если коротко подвести её итог, то, мне кажется, для того лучше всего подойдут слова одного из моих бывших подчиненных, которые не так давно встретились в Интернете:

 

                  « Из интервью начальника Оперативного управления ТОФ контр-адмирала Константина Лаптева корреспонденту газеты «Красная Звезда» , ( 18.03.2009г.). В ответ на просьбу  рассказать о начале службы на флоте, когда он впервые пришел на корабль, Лаптев, в частности, сказал следующее:

          «Командиром атомохода был капитан 1 ранга Альберт Иванович Храптович – легендарнейшая личность, человек, который изменил судьбу не одного подводника и не только в нашем славном экипаже. Профессионал высочайший, глубочайший психолог. Мы, по молодости многого не понимали. Иной раз обидчиво реагировали на его строгость, считали его в чем-то излишне придирчивым. А он, сейчас я думаю, этой строгостью просто воспитывал нас и по-другому действовать в принципе не мог. Он не жалел себя и все, что знал, отдавал нам. Однако и требовал с нас так же строго и ответственно, как он сам понимал подводную службу. И мне такой подход очень сильно помог в офицерском и командирском становлении. Честно говоря, если бы я не прошел в свое время школу капитана 1 ранга Храптовича, то еще неизвестно, кем бы стал в будущем».

 

                    Должен особо подчеркнуть:  Эти дорогие моему сердцу слова сказаны Константином спустя 25 (!) лет после того, как я ушел с корабля, и наши пути разошлись.

 Но еще больше меня поразили слова моего товарища по училищу и последующей службе на флоте Ивана Степанченко. Спустя много лет, уже в 2013 году, когда мы были уже давно на пенсии, Иван, поздравляя меня по телефону с Днем подводника, сказал,  что я, по его мнению, лучший из всех командиров подводных лодок и крейсеров, которых он когда-либо знал. А знал он, проходя службу на подводных лодках, и потом, будучи флагманским специалистом флотилии и флота, многих, у многих побывал на стрельбах и т.д.  На мой вопрос – не выпил ли он уже несколько рюмок, засмеялся и сказал, что пока еще нет.

                Честно говоря – не ожидал такой оценки от однокашника!  Обычно, ведь, в общении между собой мы избегаем давать друг другу оценки. Ивана все мы знали из училища, как классного специалиста своего дела и человека органически неспособного на враньё или лесть. И, если уж он так оценил мои труды на флоте, значит, выходит, я не так уж плохо служил делу защиты Родины.

       

              А вечером накануне нашего окончательного отъезда с родной и полюбившейся Камчатки у нас в полупустой квартире собрались друзья. И там Света Пилипчук, жена одного из друзей-командиров, прочитала и подарила на память выдержку из Ф. Киплинга:

 

-  «Если Вы можете держать голову высоко, когда вокруг теряют головы и во всем обвиняют Вас…   Если Вы умеете ждать и не уставать от ожидания… Если Вы можете поставить на карту все свои победы и проиграть, и начать всё с начала, не промолвив ни слова о своём поражении… Если Вы можете заставить сердце, мускулы, нервы служить Вам долго, если Вы можете заполнить одну быстро летящую минуту шестьюдесятью секундами смысла, тогда Земля, и всё, что на ней – Ваше!  Тогда Вы – человек!».

 

Не знаю почему она прочитала именно это, и какое отношение цитата из Киплинга имела отношение ко мне, но Светлана, одна из самых образованных наших жен, видимо, что-то имела в виду.

             Утром они проводили нас на автобус, идущий в аэропорт.  Погода в тот день была неважной, вылет несколько раз откладывался. Похоже Камчатка не хотела нас отпускать. Но, в конце-концов, улетели.

                        Основной этап жизни остался позади. Что ждет нас дальше?

 

                                                         (Конец 3-й  части)