События большого и мелкого масштаба, имевшие место в конце 1972 года

Опубликовано в Подполковник м/с Викторов Виталий Львович "Воспоминания врача дизельной подводной лодки" Среда, 06 мая 2015 01:26
Оцените материал
(1 Голосовать)

Возвратившись из своих отпусков (очередного и краткосрочного), я сразу же включился  в привычный ритм наших повседневных будней. Лодка исправно ходила в море на всевозможные стрельбы, минные постановки, мерные мили, СБРы и прочее-прочее, что я уже не в силах припомнить за давностью времени. В перерывах между выходами в море я пропадал в госпитале, где помимо дежурств я немало времени работал приватно, в надежде получения хирургической практики. К операциям меня допускали, как и прежде, неохотно. Госпитальные хирурги Попов Л.Н. и Семушин М.А. не слишком-то доверяли посторонним лицам, старались все делать своими руками. Между  хирургами не было дружбы и согласия, они постоянно конфликтовали, не стесняясь при этом  посторонних людей. Попов Лев Николаевич был начальником хирургического отделения. Это был уверенный в себе человек. Его категоричность и горлопанство действовали на окружающих не всегда благоприятно. Довольно часто реплики и замечания Попова носили обидный характер и были недостаточно объективны. Попову в тот период времени перевалило уже за сорок, но выглядел он неплохо для своего возраста, был достаточно активен. Лицо красное, обветренное. Голос грубый с хрипотцой. Носил очки. Воинское звание подполковник. Лев Николаевич был членом  КПСС.

     Майор Семушин М.А. был полной противоположностью своего начальника. Невысокого роста. Скромный, замкнутый, малоразговорчивый. Он все время находился в каком-то подавленном настроении. В хирургическом мастерстве Семушин сильно уступал Попову. Лев Николаевич постоянно унижал своего подчиненного, используя любую для этого возможность. Однажды во время проведения операции по поводу удаления червеобразного отростка слепой кишки (аппендэктомия) Семушин никак не мог к нему подступиться, отросток был  весь замурован в спайки, выделить его было очень сложно. Время было позднее, приблизительно 2 часа ночи. Вызвали Попова. Тот прибыл в госпиталь, вошел в операционную, одетый и помытый наполовину, заглянул в операционную рану, запустил туда свою руку и ловким сильным движением вырвал отросток из конгломерата спаек. Вся эта манипуляция длилась несколько секунд.

-Вот и всего и делов-то, - сказал Попов, покидая операционную, - и вообще доктора запомните одно золотое правило, – в хирургической практике, – чем грубей, тем нежней. 

Я был свидетелем этой сцены, потому что ассистировал Семушину во время операции. Слова Попова о сочетании грубости и нежности я запомнил, настанет время, когда уроки опытного наставника мне пригодятся. 

     Отношения между Поповым и Семушиным окончательно испортились после одного инцидента. Как-то, при спасении жизни умираещего  больного понадобилось проведение искусственной вентиляции легких. Попов поручил своему помощнику ввести в дыхательные пути пациента воздуховод (трубка «вдоха и выдоха»). Семушин  исполнил команду начальника, и после установки воздуховода приступил к исскуственному дыханию методом «рот в рот». Состояние больного не улучшалось, а стало еще хуже. Попов заподозрил неладное, проверил положение воздуховодной трубки и обнаружил, что она поставлена неверно. Воздух в легкие мог попадать через трубку только после придания голове больного запрокинутого положения. Семушин это правило нарушил. По этой причине выдыхаемый в трубку воздух вместо легких попадал в желудок. После того как Попов исправил ошибку своего подчиненного, он в гневе ударил Семушина под-дых, в область солнечного сплетения. Некоторые сотрудники отделения, присутствовавшие на операции, наблюдали эту безобразную сцену с рукоприкладством. Семушин не мог простить начальнику отделения нанесенное оскорбление и забрасывал все инстанции жалобами. Говорили, что он даже подавал иск в суд. Но ничего не изменилось. Никто не отреагировал на крик души оскорбленного хирурга. Членом партии Семушин не был, по этой причине у него не было и никаких перспектив продвижения по службе. У него была очень красивая жена, которая работала в госпитале медицинской сестрой в одном из лечебных отделениий. Хирургическая практика даже в таком урезанном объеме все равно приносила мне пользу. Жизнь вносила свои коррективы, разрушая устоявшиеся стереотипы о том, что подводники являются самыми здоровыми людьми. Был случай, когда во время перешвартовки от одного причала к другому, рулевой-сигнальщик матрос Бурковский был  сражен приступом сильнейшей боли в области солнечного сплетения. Приступ случился с ним после физической нагрузки. Скрюченого в три погибели матроса, принесли в медпункт  на руках его товарищи. Я осмотрел больного и поставил диагноз - «прободная язва желудка». Больного на носилках доставили в гарнизонный госпиталь. Госпиталь от нас находился на расстоянии 100 метров. Госпитальные хирурги согласились с моим диагнозом. Бурковского сразу же стали готовить к операции. Операцию выполнял Попов, я выступал в роли ассистента №1. Вместе со мной принял участие в операции и мой химик-санинструктор Коля Зубарев. Судя по реакции начальника хирургического отделения, я неплохо выполнял свои обязанности. Язву ушили, опасность для жизни миновала. В дальнейшем Бурковского комиссуют, служба на подводном флоте для него была закончена. Любопытно, что матрос должен был ехать в отпуск по поощрению, а вместо этого ему была уготована другая участь. Наблюдая за действиями хирурга, я постарался ухватить в своей памяти все мелкие детали выполнения данной операции. Спустя 4 года мне  еще раз пришлось столкнуться со случаем прободения язвы у одного из военнослужащих, отступать было некуда (это случилось на немецкой земле). Операцию я выполнил успешно.

     Помимо дежурств по госпиталю врачам подводных лодок  приходилось дежурить по медицинскому пункту береговой базы. Никаких геройских подвигов лодочные врачи во время несения своей вахты не совершили. На праздничные и выходные дни отбывать свое наказание в качестве дежурного тела, было просто невыносимо, от безделья можно было свихнуться. Особенно нервировала вахта на новогодние праздники. Каждый из лодочных врачей пытался ее избежать, но не всем это удавалось. Встречу нового 1975 года я отметил на дежурстве. Это произошло при весьма нелепых обстоятельствах, в последние дни 1974 года, я уже распрощался со своей лодкой и сидел на чемоданах, готовясь к отъезду за границу. Тут меня и накрыло известие о предстоящем новогоднем дежурстве. Получилось так, что назначенный на новогоднюю вахту лейтенант Леонов самовольно уехал к себе домой. Несмотря на русскую фамилию, Леонов был эстонцем по национальности, родители его проживали в Эстонии, кажется в городе Тарту. Выведенный за штат, я временно исполнял обязанности флагманского врача, а поскольку, в графике дежурств возникла брешь, то мне самому и пришлось закрывать «грудью амбразуру», то есть дежурить за того парня.

   В ноябре 1972 года мне вновь пришлось ехать в Брянск, забирать своего сына обратно. Саша так и не смог привыкнуть к детскому саду, постоянно плакал, наполняя сердца бабушек жалостью к себе. В садике он ни с кем не играл, ничего не ел, вел себя замкнуто. Целый день Саша сидел у окна и ждал, когда его заберут домой. В конце концов, всем стало ясно, что детский сад не для него. Дни общения с бабушками не прошли для нашего сына даром, у него значительно пополнился песенный репертуар. В аэропорту «Внуково» во время нашего возвращения домой Саша исполнил во всю мощь «Калинку». Никакого стеснения он не испытывал. Пассажиры, ставшие невольными слушателями этого не запланированного концерта, были очень обрадованы пением мальчика и даже аплодировали ему. Это был второй сольный концерт Александра Викторова, завершившийся триумфально. По приезду в Палдиски нам заново пришлось решать вопрос с определением нашего сына в детский сад. Моя жена очень дорожила своей работой, и  не хотела ее бросать ни при каких обстоятельствах. Свободных мест в детском саду не было, но на помощь вновь пришел Казанчев, он быстро решил вопрос с устройством в сад нашего сына. Детский сад Саша так и не полюбил, он с младых ногтей плохо переносил стесненные рамки существования,  дух казармы был чужд ему. Отводить в сад Сашу приходилось со скандалом. Отношения сына с воспитателями не сложились с первых же дней. За малейшую провинность нашего мальчика ставили в угол, воспитательницы не хотели утруждать себя поисками подхода к нестандартному ребенку, они решали эту проблему радикальным способом – ставили его в угол сразу же после появления в саду. Даже петь Саше и то запрещали, – это моментально каралось наказанием. Саша ненавидел «сатрапов» и «душителей свободы», он и мстил им хоть  по-детски, но жестоко. Однажды он спрятался в своем шкафчике для одежды и просидел в нем целый день. Воспитатели, обнаружив пропажу ребенка, организовали его поиски, дело дошло до прочесывания окружающей местности. Все сбились с ног, но отыскать его не могли. Когда Саша объявился, покинув место своего укрытия, персонал садика чуть его не придушил от злости. Промучившись год, и, обнаружив полную неспособность вхождения нашего сына в детсадовскую жизнь, мы вынуждены были забрать его домой. Саша с этих пор сидел один в квартире, родители были на работе, но одиночество его совершенно не тяготило. Он не боялся одиночества и темноты, он боялся только одного – своего возвращения в детский сад. 

     Взаимоотношения с командиром и офицерами на подлодке «Владимирский комсомолец» складывались для меня наилучшим образом, даже малейших трений и разногласий не возникало в служебной и бытовой обстановке. Так спонтанно родившийся, обновленный  коллектив доказал свою состоятельность и жизнеспособность. Молодые офицеры не имели дурных наклонностей, это обстоятельство меня очень радовало и вдохновляло, с такими ребятами было приятно иметь дело.  Впервые за все время службы я не был самым молодым офицером экипажа. Каждый из прибывших на лодку офицеров был моложе меня на 3 или 4 года, а посему относились они ко мне с уважением, считая меня опытным подводником. Я же таковым себя не считал, но разочаровывать «молодое» поколение не хотел. Мы быстро подружились. Дружны были не только мы, но и наши жены. В наше отсутствие боевые подруги часто собирались вместе, обсуждали житейские проблемы, помогали друг другу словом и делом. Иногда наши спутницы жизни начинали проявлять излишнюю активность и выходить за рамки установленных правил. Наше пребывание в Лиепае начинало обретать постоянный, затяжной характер. Этого, впрочем, следовало ожидать после нашего вхождения в состав 38-й краснознаменной дивизии подводных лодок. Когда наше отсутствие стало угрожающе долгим, делегация наших жен прибыла к командиру бригады, для того, чтобы выяснить, вернуться ли их мужья вообще когда-нибудь. Командир бригады был в гневе, но грубости по отношению к женщинам со своей стороны он не допустил, Феликс Густавович, как я уже говорил, был очень интеллигентным и деликатным человеком. Правда, он обещал разобраться с их мужьями, которые не занимаются целенаправленно воспитательной работой со своими женами. Как это ни странно, но как раз, после этой демонстрации женской солидарности, наша лодка вернулась в Палдиски. Это случайное совпадение породило в женской среде уверенность в эффективности проведенной акции и воодушевило на последующие подвиги. Наверное, такими же были когда-то и жены декабристов.

      В ноябре месяце в моей жизни произошло еще одно знаменательное событие, меня приняли кандидатом в члены партии. Я долгое время колебался, раздумывал о целесообразности этого шага. Но в это время мой комсомольский возраст уже приближался к верхней отметке. Претензий ко мне со стороны командования не было, флагманский врач тоже был мной доволен. Решение о вступлении в ряды КПСС с моей стороны носило осознанный характер, совпадало с моей идейной позицией. Мой прием в ряды партии прошел просто и буднично, никто под меня подкопы не делал. Командир и замполит были очень довольны моим решением, они поддержали меня по всем статьям. По этой, а может быть совсем по другой причине, меня и возглавляемую мной службу стали все выше и выше возносить на пьедестал. Вот странно, - думал я, - работаю точно также как и прежде, а почести так и сыплются со всех сторон. По итогам 1972-го учебного года мне, как начальнику медицинской службы, присудили 1-е место, а медслужба пл «С-283» заняла 2-е место среди других медицинских служб бригады. Такие вот, бывают повороты судьбы. Но, конъюнктуры я был чужд, свое вступление в партию я не рассматривал в качестве трамплина для своего карьерного роста. Поверьте, я не кривлю душой. 

   После встречи нового 1973 года наша лодка отправилась в Лиепаю, где ей суждено было провести около двух месяцев. График наших выходов в море  был очень плотным. В марте месяце нам предстоял выход на боевую службу. Я теперь уже не помню, какое количество стрельб и минных постановок мы выполнили, какие руководители дивизионного и бригадного масштаба выходили с нами в море с целью проверки готовности. Командир дивизии контр-адмирал Архипов В.А. неоднократно выходил с нами в море. Ему наша лодка начинала нравиться все больше и больше, она действовала на него успокаивающе. Адмирал был человеком нервным, но, ступив на борт нашей лодки, он весь преображался и, как будто, оттаивал душой. Раздраженным я ни разу его не видел.

     Многочисленные погрузки и выгрузки продуктов автономного пайка уже не вызывали у меня никакого душевного трепета. Матросы воровали, как и прежде. Но меня это обстоятельство даже забавляло.  Причиной таких перемен моего отношения к утратам и хищениям, стала позиция командира лодки. Подсчитав убытки, я докладывал Виктору Тимофеевичу о количестве украденных продуктов. Командир внимательно вникал в обстановку.

-Что следует предпринять, для того, чтобы погасить возникшую недостачу продуктов? – Спрашивал он меня.

-Для этого потребуется 6 дней не выдавать личному составу сгущеное молоко, 3 дня – колбасу, 2 дня – рыбные консервы, - подсказывал я план предстоящих действий.

На выходе в море командир выступал перед личным составом по  корабельной трансляции (по «каштану»). Он доводил до сведения экипажа итоги последней погрузки продуктов, переводя килограммы украденных продуктов автономного пайка в дни воздержания от их употребления. Личный состав с пониманием относился к полученной информации, моряки знали свои грехи. Действия командира лодки моряки срочной службы не считали произволом, они воспринимали его карательные меры как ответную акцию. Никто не возмущался и не выступал.

     Коками на нашей лодке были старшина 1-й статьи Кулинченко и матрос Бадьин. Кулинченко уже заканчивал свою службу, в мае 1973 года он должен был уходить в запас. Бадьин только пришел на службу. После Олева Казиметса, поразившего мое воображение когда-то на подводной лодке «С-381», все остальные коки были для меня на одно лицо, не было в них той цельности натуры, широты взгляда и других человеческих качеств, которыми обладал эстонец. Да и готовить они не могли так искусно, не было в их работе искры божьей. Кулинченко был, к тому же, очень амбициозен и обидчив, любое даже самое пустяковое замечание он воспринимал очень болезненно. Бадьин был типичный деревенский парень, работавший до призыва на флот трактористом в своем колхозе. Почему этот сельский труженик-землепашец не попал в мотористы? Кто его направил учиться на кока? Загадка. Внешность Бадьина соответствовала его фамилии. Он был рослый, с крупными чертами лица, огромными ручищами. Говор его, также вызывал тоску. Он говорил «ешо» вместо «еще», «шшы» вместо слова «щи». Интеллигентности у Бадьина было, прямо скажем, маловато, все в его облике было громоздко и тяжеловесно. Приготовление пищи было для младшего кока скучной обязанностью, к своим обязанностям Бадьин относился формально, без вдохновения. Нельзя сказать, что блюда, приготовленные Кулинченко и Бадьиным, были несъедобны. Для непосвещенного человека и эта стряпня могла бы сойти за кулинарный изыск. Но в моей памяти были другие, более достойные примеры. Поэтому я был не в востроге. Единственное, что мне нравилось в моих коках, – это их честность. Они не старались к завоеванию дешевой популярности у  членов экипажа, содержимое привизионки Кулинченко и Бадьин берегли, как зеницу ока. Однажды Бадьин признался мне, что несколько раз он уже давал консервы командиру. Полученное сообщение нисколько не взволновало меня, для командира Томача мне этой малости было совсем не жаль. В Томаче я увидел человеческие, душевные качества, - а это дорогого стоит. С Волошиным я, наверное, и повоевал бы еще, а с Виктором Тимофеевичем я разбираться не буду. Человеку, ведь надо чем-то закусывать, я же не зверь, в конце-то концов, понимаю важность текущего момента. И то, что мой командир напрямую обращается к кокам, а меня в это не посвящает, я уж, как-нибудь, смогу пережить. Мне даже от этого спокойнее живется. Из-за двух-трех банок консервов подводная лодка не обеднеет. Пусть же и дальше так продолжается, ради хорошего человека я могу поступиться принципами. Я соскучился по доброте и человечному обращению. Быть цепным псом я больше не хочу. Устал.

     Несколько раз с нами в море выходил начальник штаба Волков. С его появлением на борту лодки всегда становилось шумно. То в одном, то в другом конце лодки раздавался его папановский голос. Казалось, вот еще минута, и он скажет свои знаменитые слова – «ну погоди!» Я уже привык к начальнику штаба, знаю многие особенности его поведения. Когда Волков задерживался с нами в море на продолжительное время, приходилось подстраиваться под его привычки. Одной из традиций, которой всегда следовал начальник штаба, был ночной «жор». Где-то к двум-трем часам ночи для вахты, уставшей от бдения и окоченевшей от холода, варили картошку в мундирах. К свареной картошке подавали селедку, подсолнечное масло, репчатый лук и черный хлеб и соль. Получив доклад о том, что стол накрыт, начштаба спускался с мостика и шел во второй отсек, где в кают-компании все было все приготовлено для ночного чревоугодия. Озябшими руками Волков доставал из котла картофелины, чистил их от кожуры, макал в подсолнечное масло и с наслаждением ел эту незамысловатую крестьянскую пищу вприкуску с селедкой и черным хлебом. В заключительной части этого ночного пиршества подавался чай. После окончания своей трапезы, Волков поднимался на мостик, для того чтобы подменить командира. Командир ел во вторую очередь. Подобное угощение было предусмотрено и для личного состава, несущего вахту с нуля до 4-х часов. Поев во внеурочное время, эти моряки к  завтраку уже не поднимались, а продолжали спать. Для некоторых моряков сон был важнее еды, прерывать его ради завтрака, хоть и более разнообразного и калорийного, далеко не всем доставляло удовольствие. Польза для здоровья от ночной еды была, конечно, весьма сомнительна. Время приема пищи противоречило биологическим ритмам человеческого организма. Набор употребляемых продуктов питания также был расчитан на крайне здоровых людей, что греха таить, - пища была грубовата. Ложась спать после этой трапезы, многие ощущали тяжесть в желудке. Как будто, гвоздей наелись, - говорили некоторые моряки. Еда в ночное время стала традицией в повседневном быте подводников нашей бригады. Это была некая забава, помогающая снимать нервное напряжение.  Насколько это было приемлемо и обосновано, доказывать не берусь. Да и кокам была лишняя забота, вместо того, чтобы полноценно отдохнуть перед очередным рабочим днем, они были вынуждены жертвовать своим сном и ублажать прихоти «гурманов». В начале марта наша лодка возвратилась в Палдиски и приступила к подготовке к дальнему походу.

Прочитано 3083 раз
Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии

Пользователь