Детские годы в городе Великом Устюге. Моя родня близкая и дальняя

Опубликовано в Подполковник м/с Викторов Виталий Львович "Воспоминания врача дизельной подводной лодки" Вторник, 05 мая 2015 22:00
Оцените материал
(0 голосов)

 С июня 1945 года по февраль 1961-го я проживал в городе Великом Устюге.

      Город Великий Устюг – ровесник Москвы. Он расположен в том месте, где сливаются реки Сухона и Юг, в результате чего образуется Северная Двина. Среди множества древних русских городов, происхождение названий которых трудно объяснить, Устюг являет собой счастливое исключение из правил. Устье Юга – Устюг. Проще и понятнее трудно  было придумать. В XIII – XY веках Устюг – город-воин. В годы татаро-монгольского нашествия Устюг, сражаясь  с захватчиками, потерпел поражение, но не был разорен подобно большинству среднерусских городов, хотя и вынужден был принять татарского наместника Багуя, впоследствии перешедшего в христианство. Во времена феодальной раздробленности Устюг входил в состав Владимиро-Суздальского княжества. В этот период времени он был втянут в долгие междоусобные разборки между Москвой и Новгородом. Промосковская ориентация Устюга неизменно досаждала новгородцам, ибо лишала их возможности контролировать важнейший речной узел (Северная Двина, Сухона, Юг, Вычегда).

Положение обострялось тем, что верховья Сухоны и берега Северной Двины входили в состав новгородских владений. В течение XIY – XY веков Устюг непрерывно воюет с новгородцами. Война идет с переменным успехом. Несколько раз Устюг терпел и сокрушительные поражения, подвергался разграблению и сожжению, но каждый раз он отстраивался заново, возрождался, словно Феникс из пепла и вновь воевал. Важную роль сыграл Устюг во второй половине XY века, собирая под власть Москвы северные земли. Не менее полутора десятков походов совершили устюжские полки против новгородцев, казанских татар, вятчан, черемисов, вогулов. В XYI веке Устюгу было суждено отложить меч воина и обратиться к тому занятию, которое давно было предопределено его расположением.  Все мы знаем, еще со щкольной скамьи, про путь из «варягов в греки". Торговля России с Европой в старину осуществлялась преимущественно водным путем, в котором судоходные реки играли важную роль. Устюгу повезло с его географическим местом расположения.

В 16-м – 17-м веках его значение в товарообороте государства было весьма солидным. Город не был просто перевалочным пунктом, он и сам вел крупную торговлю. Торговый путь с Западом осуществлялся через Сухону, Северную Двину и Белое море. Ключевым пунктом на этом пути, наряду с Вологдой, Холмогорами и Архангельском оказался и Устюг. Процветанию города способствовало и развитие широких торговых связей с Сибирью, ибо через него шла дорога на Печору, Соликамск, Чердынь и далее, через Уральский хребет – в Сибирь.  Из Вологды и Холмогор,  Ярославля и Костромы, Галича и Казани, с берегов Волги, Камы, Мезени и Печоры – из десятка городов, близких и далеких земель стекались в Устюг пушнина и кожа, зерно и соль, произведения северных косторезов и восточные ткани, товары английского производства и изделия русских ремесленников. Торговля выдвигает Устюг в число наиболее значительных русских городов. «Англичане и голландцы начали производить торг с устюжанами, - сообщает летописец XYIII века. – Комиссионеры же их, пребывая в Устюге, селились около Иоанно-Предтеченского монастыря на лугу». Недаром Иван Грозный включил Устюг в 1565 году в число опричных городов, а в официальных документах второй половины XYI века к названию города присоединяют эпитет «Великий». 


Это был красивый, весьма самобытный город, славу которого создали бесстрашные воины, удачливые купцы, смелые землепроходцы, искусные ремесленники, талантливые зодчие и тонкие живописцы. На старинных гравюрах и картинах, хранящихся в местном краеведческом музее, город Устюг изображен во всей своей тогдашней красе. Фасад города – это его набережная с длинной вереницей храмов, колоколен, невысоких старинных особняков, прихотливо выстроившихся вдоль берега. Словно сама история города, как молчаливая каменная летопись, безмолвная и прекрасная, смотрится в зеркало речной воды. Со временем значение речных торговых сообщений утратило свою былую силу. Величие Устюга также постепенно померкло, но это не отразилось на его названии.  Сейчас приставка «Великий» вызывает лишь ехидные улыбки у непосвященных людей, но для устюжан – это напоминание о былом величии города, безвозвратно канувшем в лету. Славен был Устюг своими людьми. Народ никогда не знавший оков рабства всегда был способен на творчество и открытия. Даже во времена татаро-монгольского нашествия устюжане вели себя довольно независимо, не слишком-то раскланивались перед татарскими наместниками. Одними из первых на Руси они перестали платить дань завоевателям. Татарский наместник Багуй влюбился в девушку- устюжанку, женился на ней, принял христианскую веру. После падения режима Золотой Орды в Устюге стали усиленно развиваться ремесла. Устюжские мастера: оружейники, кузнецы, кожевники, виноделы, гончары, плотники были известны и почитаемы в любом уголке России.


Среди ремесел следует упомянуть и те, в которых наиболее ярко раскрывалась душа северного человека. Чернь по серебру, эмалевая миниатюра (финифть и филигрань), резьба по дереву и по кости, удивительные по красоте керамические и металлические изделия, иконопись – вот далеко не полный перечень ремесел, рождавших подлинные произведения искусства. Далеко не все сохранилось, дожило до наших дней. Пожалуй, лишь фабрика «Северная чернь» сохранила и преумножила свой потенциал. Кубки, вазы, посуда из серебра с неповторимым черненым узором, изготовленные мастерами фабрики, неоднократно отмечались высокими наградами на международных выставках. Из других ремесел Великого Устюга сохранилась шемогодская резьба по бересте.  Не иначе как проявление вольного, независимого человеческого духа следует считать немалое количество среди устюжан охотников, рыбаков, а также неутомимых путешественников. Вспомнить хотя бы подвиги наших землепроходцев Семена Дежнева, Ерофея Хабарова и Владимира Атласова, Василия Шилова, Михаила Неводчикова и Афанасия Бахова, совершивших великие географические открытия. Семен Дежнев «со товарищи» в 1648 году  преодолел на легких  парусных судах (кочах) арктические моря и, обогнув северо-восточную оконечность Азии обнаружил, что можно плыть дальше в южном направлении и что, оказывается, азиатский материк не соединен сушей с американским. Открытие Дежнева, по мнению авторитетных ученых-географов,  относится к разряду величайших географических открытий второго тысячилетия  нашей эры. Но как бы ни были велики заслуги землепроходцев, на первое место по своей значимости в жизни города я все же  поставил бы купечество. Без его участия просто немыслим лик города. Даже в тех отголосках, дошедших до наших
времен, видна созидательная работа этой прослойки общества.


И в наши дни город Великий Устюг все также красив и величав. К этой красоте представители третьего сословия  приложили свою руку. Каждый купец, конечно же, в первую очередь, стремился укрепить свое
положение, сколотить капитал. Но некоторые из них, помимо своего главного промысла, думали о Вечном. Они создавали красивые здания, храмы архитектуры, возводили церкви. Строительство божьих храмов было делом чести многих представителей купеческого сословия, проживающих в  нашем городе. Накануне октябрьской революции в Устюге насчитывалось около 30 церквей, каждая из которых была уникальна по своей архитектуре. Придя к власти, большевики приступили к разрушению церквей. Носители новых идей весьма преуспели в борьбе с православием. Разом искоренить веру в бога среди населения они не могли, но уничтожение церквей было им по плечу. И они взрывали, долбили и крушили церкви день и ночь. В соседних домах во время проведения взрывных работ вылетали оконные стекла. Строения были сделаны на совесть, нынешним строителям неплохо бы поучиться у старых мастеров всем премудростям своей профессии. Некоторые церкви никак не поддавались воздействию динамита. Тогда в этих зданиях создавались клубы. Конец мракобесию и вандализму большевиков в их неустанной борьбе с православными храмами был положен в начале 30-х годов благодаря  активным выступлениям в защиту памятников архитектуры отдельных представителей отечественной культуры. Они не побоялись репрессий и изложили в средствах массовой информации свою точку зрения, отражающую их жизненную позицию. После вмешательства И.Эренбурга и других видных представителей нашей интеллигенции взрывать церкви перестали.  Было, даже, принято постановление правительства о том, что все эти здания являются памятниками архитектуры и охраняются государством. 

     Справедливости ради следует сказать, что вся эта охрана государством и законом носила декларативный и даже лицемерный характер. (В десятилетнем возрасте я вместе со своими товарищами обследовалпочти все церкви и колокольни, расположенные на территории города. Любознательность толкала нас порой на отчаянные поступки. Для того чтобы проникнуть внутрь помещений храма нам приходилось карабкаться наверх по трещинам и выбоинам в стене здания. Все мы ужасно боялись высоты, но, тем не менее, раз за разом мы преодолевали свой страх и достигали  цели. Перед нашим взором открывалась удручающая картина осквернения христианской святыни. Все кругом было загажено, изуродовано, исписано похабными надписями. Атеистическое воспитание принесло свои плоды, ненависть к религиозному дурману обрела в нашем народе своеобразную, вульгарную форму протеста. Нам, десятилетним мальчишкам подобные действия неизвестных вандалов показались просто отвратительными. И мы не могли смириться с фактами проявления человеческой низости. В обстановке полной секретности мы организовали субботники, в ходе которых, вооружившись ведрами с водой и тряпками, наводили порядок в помещениях одной из церквей. Работа была не из приятных, но, тем не менее, мы вновь и вновь возобновляли ее, покуда не добились желаемого результата. Нам еще повезло, что рисунки и надписи неизвестных художников были исполнены углем или мелом, будь в их распоряжении краска в баллончиках (бич современной эпохи), все наши усилия были бы напрасны.  Своим поступком мы гордились. Хоть один памятник да привели в порядок. Разумеется, никто не узнал о нашем благородном поступке. Мы пионеры, дети врачей и учителей. Родители каждого из нас – члены КПСС. Не дай бог, если кто узнает. Нас выставят напоказ, обсмеют, да и родителей жалко, ведь они могут из-за нас безвинно пострадать. Сталина уже не было в живых но, порядки,  заведенные им, еще сохранялисьи действовали безотказно). Завершая свой рассказ о купцах, хочу сказать, что лично с ними я  не был знаком – все они уже давно отошли в мир иной, вместе со своей эпохой. На городском кладбище многим представителям славных купеческих фамилий были установлены красивые мраморные памятники, которые выгодно отличались от всех остальных (гораздо более скромных) памятников и надгробий. Навещая могилы своих родных, мы с мамой непременно заглядывали и на ту часть кладбища, где покоились купцы. Я уже забыл фамилий этих людей, слишком много лет прошло. Впрочем, нет, одну фамилию я все же помню. Это были купцы Шипулины. С отпрыском этой купеческой фамилии, дочерью одного из Шипулиных я встретился летом 1960 года в Ялте, где мы отдыхали вместе с мамой.    

 

     Дом, в котором прошли мои детские годы,  был довольно большой: кухня, три большие комнаты, чердак с мезонином, куча всевозможных подсобных помещений. Почти четвертую часть кухни занимала русская печь, в каждой комнате и в мезонине стояли голландские печи. Во дворе дома располагались: сарай, огород, еще  был  какой-то нелепый сад, в котором росли береза и ель (оба дерева имели необъятные размеры), а также две черемухи и одна рябина. Дом по улице Пушкариха (улица получила такое название в честь оружейников-пушкарей, занимающихся в петровские времена, отливкой  пушек и проживающих компактно в данном микрорайоне города; пушки устюжского литья всегда отличались хорошим качеством) являлся недвижимым наследством моего деда, которому за большие заслуги в революционном движении и социалистическом строительстве государство выделило деньги на постройку жилья. Почти всю жизнь Алексей Николаевич вместе со своим большим семейством скитался по углам, не имея своего собственного дома. Зимой приходилось жить в каких-то бараках, а летом, во время навигации, вся семья жила на пароходе. Так продолжалось из года в год. Один за другим рождались дети, а квартирный вопрос, по-прежнему, оставался открытым. С невероятными трудностями строительство дома было все-таки начато, но продвигалось слишком медленно. Не хватало самого главного – денег. Этот долгострой мог бы продолжаться еще сколько угодно долго, но помог счастливый случай. На приеме в Кремле, который был организован в честь ударников труда, заместитель председателя Совнаркома Чубарь В.Я., курирующий стахановское движение, проявил интерес к нуждам  передовиков производства. Дед воспользовался этой ситуацией и поведал члену правительства о своем бедственном положении, попросил помочь достроить дом. Государственный деятель откликнулся на просьбу речника-стахановца, деньги на строительство были выделены. Вскоре дом был достроен и вся семья Марковых начала его обживать. Пожить в своем доме Алексею Николаевичу пришлось недолго. В 1939 году он умер в возрасте 55 лет. Организм его был полностью изношен, здоровье оказалось подорвано нечеловеческими нагрузками. С пожелтевших фотографий на меня смотрит старый, усталый и больной человек. На последних снимках ему можно было смело дать все 70, а то и 80 лет. В 1935 году мой дед впервые поехал подлечиться в ведомственный санаторий речников в г.Сочи. Газета «Водный транспорт» написала о дедушке большую статью, рассказав о его героическом пути. Корреспондент, писавший заметку, довольно точно  (хотя и несколько пафосно) отразил все наиболее яркие страницы биографии капитана Маркова. Но, при прочтении этой статьи меня поразила одна деталь. Автор статьи, беседовавший с дедом, посчитал его глубоким стариком.  В статье шесть раз упоминается словосочетание «этот старик». Между тем, старику в это время было всего 51 год. Сравнивая его с нынешними 50-ти и 60-ти летними «бодрячками», отчетливо понимаешь, как изменились условия жизни, и какая тяжкая ноша лежала на плечах старшего поколения, совершившего переворот в истории нашей страны. Если бы  эти пламенные большевики, ударники труда первых пятилеток, могли себе представить, – каким курсом пойдет страна через несколько десятков лет и какой политический строй придет на смену социалистическому, они бы, наверное, перевернулись в гробу.  



     Смерть моего деда в 1939 году явилась результатом не только запредельных физических, но и, прежде всего, психических перегрузок. Огромное нервное напряжение оказалось решающим фактором, сыгравшим роковую роль в преждевременном уходе из жизни первого стахановца Северо-Двинского бассейна. В конце 30-х годов начались массовые политические репрессии. Везде и повсюду разоблачали «врагов народа». Оказалось, что вся страна наводнена шпионами и врагами, которые притаились и только ждут своего часа для нанесения удара в спину. На водном транспорте тоже начались чистки и облавы, в результате которых было выявлено много «чуждых элементов». Друзья-товарищи моего деда, капитаны пароходов, знакомые с детства и жившие на одной улице, один за другим объявлялись  врагами и арестовывались. Всех их осудили и расстреляли. Вскоре капитан Марков остался последним, уцелевшим из всей «старой гвардии». С минуты на минуту он ждал своего ареста, но  не дождался его,  так как вовремя умер, благодаря чему, сохранил свое честное имя и спас семью от позора. От постоянных переживаний у дедушки развилась жестокая гипертония и три инсульта подряд, с нарастающими клиническими последствиями, явились логическим завершением всех его страданий и душевных мук.


     Мне долгое время было непонятно, почему мой дед пошел в революцию. Ведь в дореволюционное время ему, капитану парохода, неплохо жилось. Он был на хорошем счету у владельца пароходной кампании, от которого неоднократно получал подарки. Материально семья жила неплохо. Не было жилья. Но зато, всегда все были сыты, одеты. Дед очень любил цирк и вместе с семьей регулярно ходил в городе Архангельске на все его представления. В те годы в  цирке выступал русский богатырь-самородок Иван Лобанов, которому в борьбе на поясах не было равных. Дирекцией пароходных кампаний часто организовывались и проводились различного рода лотереи, в ходе проведения которых разыгрывались различные, иногда очень ценные, призы. Деду постоянно везло, он все время что-то выигрывал. Картину Айвазовского, посудные фарфоровые сервизы, серебряные изделия  - все это удалось ему выиграть с удивительной легкостью. Картину и остатки посуды я видел своими глазами, а серебра  в доме уже не было, – в годы войны бабушка обменяла его на хлеб. А еще, Алексей Николаевич умел, как никто другой, готовить тройную уху. Рыба всякая, в том числе и осетровых пород, в реке Сухоне водилась и вылавливалась в любых количествах. Хозяева, владельцы пароходов, наслышаны были о кулинарных способностях Маркова и постоянно приглашали его к себе на застолья и пикники, где мой дед и демонстрировал свое мастерство. Его благодарили, одаривали подарками. Деду это нравилось. Такая  жизнь могла бы продолжаться и дальше, если бы не революция. Каждому взрослому человеку в России в те годы приходилось делать выбор. Что делать? На чьей стороне быть? Алексею Николаевичу пришлось недолго размышлять  на эту тему. Если быть более точным, ему не дали даже как следует подумать. Все произошло очень быстро, жестоко и просто. Однажды к нему пришли серьезные люди и сказали: «Или ты с нами, а если нет, – становись к стенке!». Умирать не хотелось. Дед, в одночасье, стал революционером, поднял руку на своих  хозяев, которые его так любили. История грустная, но весьма типичная для того времени. Правду о начале революционного пути моего дедушки рассказал мне мой дядя Игорь, последний, оставшийся на этом свете, и самый младший сын Алексея Николаевича. Три года назад я получил, наконец, ответ на свой вопрос.


     Мой дед никогда не держал в руках оружия и никого не убивал. При всех политических режимах он занимался судовождением. В тоже время, он оказался послушным орудием в руках тех страшных и низменных сил, которые запустили в действие маховик гражданской войны и обагрили страну потоками человеческой крови. Ощущая всю жестокость и беспощадность политической системы, Алексей Николаевич, тем не менее, не имел права  позволить себе отклониться от политического курса партии. Он не мог защитить не только своих коллег-капитанов, но и родных людей. Он очень страдал от своего бессилия, но сделать ничего не мог. Боялся за свою жизнь и жизнь своих близких людей. Сомнения в правильности выбранного пути, наверное, неоднократно появлялись в его сознании.


     В начале 30-х годов в деревнях Архангельской губернии началась коллективизация, стали создаваться колхозы. Многие крестьяне не захотели вступать в коллективные хозяйства. Началось подавление инакомыслия. Беспощадная борьба с кулаками проводилась огульно с явным перебором и перехлестом. В разряд кулаков попадали невинные люди, как правило, крепкие хозяйственники. Не избежал этой участи и отец моего дедушки, мой прадед Николай. В живописнейшем месте,  где река Печерза впадает в реку Сухону, стояла когда-то деревенька Печерза, где в 1884 году в семье крестьянина и родился мой дед. Семья у прадеда была большая, но часть детей умерло в детском возрасте. В живых к началу 20-х годов осталось лишь  пятеро: три сына - Михаил, Алексей, Николай и две дочери – Дарья и Вера. Семья была трудовая, с детских лет, от зари до зари все работали. Прадед Коля - это был истинный крестьянин, не представлявший своей жизни без земли. На единственной, чудом сохранившейся фотографии, можно увидеть пожилого человека с густой шевелюрой, лохматыми бровями, огромной бородищей. На нем простая домотканная рубаха, на ногах валенки. Взгляд спокойный, полный достоинства. И все было бы хорошо, да с сыновьями не повезло, заманила их и увела из деревни река, захотелось им плавать на пароходах. Сыновья Алексей и Николай всю жизнь посвятили водному транспорту и не стали помощниками отцу в крестьянском деле. А старший сын Михаил вообще родился уродом, такого, подобного ему,  страшилища я никогда больше в жизни не видывал. Все видимые мною киношные и театральные Квазимоды рядом с дядей Мишей просто «отдыхают» и выглядят симпатягами.  Поговаривали, что жена прадедушки во время беременности пережила сильный стресс, упав с телеги, когда волки гнались за лошадью. Но, скорее всего, причина появления на свет первенца-урода была другой. В деревнях Архангельской губернии на протяжении многих лет компактно проживали крестьяне, носящие одну фамилию. Деревень, в которых жили одни Кузнецовы, Марковы, Поповы или Киселевы, было немало на русском Севере. Ну, а раз фамилия у всех одна, то где-то, возможно, были  кровное родство и риск кровосмешения. И этот Миша, при всех его невероятных физических дефектах, обладал неплохим разумом. Будучи полным балластом, не пригодным ни к каким видам деятельности, он жил, страдая от сознания своей неполноценности, напивался, плакал и причитал о своей горькой судьбе. Жажда деятельности у него, впрочем, была. Сначала он пытался обучать деревенских ребятишек грамоте, но дети его пугались, плакали при виде страшилища. С учительством пришлось «завязать». Во времена НЭПа дядя Миша пытался торговать, даже открыл небольшую лавчонку. Но его внешний облик опять сыграл над ним злую шутку. Его уродство стало лучшей антирекламой торгового заведения, и он прогорел со страшной силой. А еще он пытался ловить рыбу. Но однажды, во время ненастной погоды, лодка вместе с незадачливым рыболовом попала в водоворот и Миша едва не погиб. Так, мучая себя и  других, он дожил до восьмидесяти лет. Его физически полноценные братья с трудом одолели пятидесятилетний рубеж, и отошли в мир иной. Дочери прадеда Николая жили долго, почти до 90 лет. Короче говоря, мужиков, помощников в хозяйстве, у  прадеда не осталось. А от дочерей, – какая польза? И все же, мой прадед, оставшись один на один с землей, не бросил ее, а продолжал трудиться с удвоенной энергией. Для него просто не существовало никакого другого вида деятельности, ведь он был земледелец. Дом у прадеда Николая был добротный, пол в избе был устлан половицами метровой ширины. В хозяйстве имелась корова и две лошади. Работая на земле, мой прадед никогда не эксплуатировал чужой труд. От непосильных нагрузок он заработал себе грыжу, от ущемления которой он впоследствии и умер. И вот, во время коллективизации, прадеда объявили кулаком, а потом, смягчившись, записали его в «подкулачники» (была и такая категория среди «мироедов»). Подкулачников не высылали за полярный круг, им разрешалось жить и работать на прежнем месте, но производимые продукты и товары у них изымались почти без остатка, в виде налога. Советская власть целенаправленно обрекала на вымирание эту прослойку общества. В определенные дни месяца в деревню прибывал вооруженный продовольственный  отряд, возглавляемый комиссаром в кожаной тужурке, и со всех концов к подводам «конфискаторов» начиналось шествие сельских жителей, пожизненно приговоренных советской властью к выплате натурального налога. Несли все, что было указано в специальной ведомости: мясо, молоко, яйца, зерно, овощи. Однажды, во время очередной экспроприации, произошел курьезный случай. Глава семьи поручил своему сыну Мише отнести продотрядовцам горшок сливочного масла. Когда на пыльной дороге комиссар отряда увидел, приближающееся к нему, приземистое, двугорбое человекообразное существо с огромной головой и ластообразными конечностями, он очень испугался и даже, поначалу, потерял дар речи. Когда же  это «чудо природы» попыталось отдать комиссару горшок с маслом, «твердокаменный большевик» не выдержал и закричал: «Уходи! Уходи немедленно отсюда! Забирай свое масло! Не нужно мне от тебя ничего»! Потом он заплакал навзрыд и прилюдно прохрипел: «Что же это за власть у нас такая, если  даже у таких несчастных людей  все отбирает?!». Не знаю, во что потом обошлось комиссару это откровение, об этом можно только догадываться, но то, что этот человек, суровый и беспощадный к врагам советской власти, вдруг так расчувствовался и в одну минуту растерял всю свою непримиримость, полностью утратил политическую бдительность, - стало достоянием десятков свидетелей. Прадед после этого случая еще неоднократно и не без успеха пользовался услугами Миши, благодаря чему удалось избежать голодной смерти. Очень рассчитывал старик и на поддержку своих сынов Алексея и Николая, воевавших на стороне Советской власти в годы гражданской войны, но они не защитили своего отца, сдали его, практически без боя, на поругание и муки. Дети тряслись от страха и думали, прежде всего, о собственном выживании. Иногда, в летнюю пору, они «подбрасывали» к отцу в деревню своих жен и детей, которые постигали «школу жизни» в условиях патриархата и домостроя. Под зорким взглядом свекра его снохи выполняли работу по дому и в поле, детвора также выполняла посильные поручения (мытье посуды, приборка помещений, кормежка скотины и т.д.). Обе невестки очень старались показать свое трудолюбие, сноровитость и заслужить одобрение свекра. Это не всегда удавалось. Моя бабушка Клаша, например,  была человеком сугубо городским. У нее далеко не все получалось так, как надо, к тому же она была медлительной. Хозяин дома, глядя на старания невестки, неоднократно произносил нараспев одно единственное слово – «Лягуша!». Жену младшего сына Николая звали Марией, она была более приспособлена к деревенскому труду, потому что сама была родом из деревни. Эта женщина обладала огромной физической силой,  в свои девичьи годы она зарабатывала на пропитание тяжелым бурлацким трудом. Вместе с мужиками из своей деревни она впрягалась в лямку и тягала баржи вверх по северным рекам. Она проживет длинную, трудную жизнь, вырастит детей, очень рано овдовеет. В ее доме, до конца своих дней, найдет свой приют дядя Миша, о котором я уже успел рассказать. Я с трудом могу представить себе, чтобы кто-то в наше время смог отважиться на такой подвиг (вероятнее всего, этого несчастного урода по-быстрому  определили в какой-нибудь интернат).  Под конец жизни тетя Мария ослепла, но мужество и стойкость не покидали ее никогда. Умерла она сравнительно недавно, в возрасте 94 лет.


     За огромным обеденным столом в доме моего прадеда собиралось большое количество народа – 12-15 человек, взрослых и детей. Во главе стола сидел хозяин. Обеденный ритуал был отработан до мелочей. Ели из общего котла, внимательно соблюдая очередность и последовательность поедания жидких и твердых составляющих приготовленного варева. «Забегание» впереди хозяина (несанкционированное ускорение ритма еды), каралось незамедлительно ударом дедушкиной ложки по лбу провинившегося. Дед не оставлял без внимания  торопливость взрослых и шалости детей – всем доставалось по заслугам.   За столом для него все были равны, никакой субординации не соблюдалось. Прадед был неграмотным, не умел читать и писать, но в себе он нес те обычаи и традиции, которые формировались жизнью многих поколений. Он был незлоблив, никогда не кричал ни на кого. Никогда в жизни он не позволял себе нецензурных выражений. Не было матерщины в его лексиконе. Он был набожен и считал мат большим грехом. Алкоголь также не был в почете не только в семье Маркова, но также и в других крестьянских семьях, проживавших в деревне Печерза. Пьянство в деревню придет значительно позже.


       Жену прадеда Николая звали Юлией Алексеевной. Она прожила до восьмидесяти лет. Страдала катарактой, из-за чего в старости ослепла. Эту болезнь она передала по наследству детям и внукам. Дочери моей прабабушки Дарья и Вера не догадывались о нависшей угрозе и не занимались профилактикой заболевания. Их старость будет омрачена слепотой. Моя мама также получит в наследство эту глазную патологию, но своевременно примет меры, будет усиленно лечить глаукому (предвестницу катаракты) и не допустит развития болезни. В нескольких поколениях у моей прабабушки будут повторяться полные ее тезки. Юлией  была наречена моя мама, дочь Алексея Маркова. Юлией Алексеевной Марковой названа одна из правнучек нашей прародительницы по линии Николая Маркова (младшего сына моего прадеда). Любопытно, что сын Николая Маркова-младшего был назван Алексеем, то есть, был полным тезкой моему дедушке Алексею Николаевичу. Младшую дочь Алексея Маркова (который нынче проживает в г.Риге) зовут Ольгой, она полная тезка моей тети. Называть своих детей в честь кого-то из своих родственников было, на мой взгляд, хорошей традицией, а вовсе не отсутствием фантазии, как это может показаться.


     Прошло много времени. Воспоминания о деревне Печерзе неотступно преследовали мою маму на протяжении долгих лет. Было в этих воспоминаниях что-то сладкое и манящее.  До конца своих дней она вынашивала мечту – посетить родные места. И вот, когда она была уже смертельно больна, и годы жизни были сочтены, ее мечта, наконец-то,  осуществилась. Во время своего очередного отпуска в августе 1991 года я  помог маме вновь «окунуться в детство». Из Устюга на теплоходе, теплым солнечным утром, мы отправились вверх по Сухоне на Печерзу. Остановка теплохода в назначенном месте состоялась без всяких проблем, только никакой деревни в пункте высадки  уже не было. Будучи школьником, студентом и военным я довольно часто ездил в деревни Вологодской, Брянской и Смоленской областей. Я своими глазами видел вымершие, заброшенные деревни. В пустых глазницах выбитых окон, в черноте покосившихся деревенских лачуг,  мне виделся жестокий укор нашего села политикам и реформаторам страны Советов, которые довели до ручки наше село, выжили из насиженных мест миллионы тружеников, работающих на земле. Но всегда и везде можно было увидеть хоть какие то останки деревни, следы утраченного  деревенского быта. От деревни Печерзы не осталось ничего – ни домика, ни сарая, ни бревна. Это была абсолютно пустынная местность. Казалось, что все куда-то провалилось сквозь землю. Но  землетрясений и цунами здесь не было никогда, а войн  не случалось со времен татаро-монгольского нашествия. Географическая привязка к местности, где мы высадились на берег, была абсолютно  верной – одна маленькая река в другую большую, как и прежде,  впадала. А деревни на полсотни дворов как будто никогда и не было в помине. Полтора часа мы блуждали среди зарослей высоченной травы, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы жизнедеятельности человека, но все было тщетно. Лишь в конце осмотра территории, мы отыскали остатки старинной прялки, да еще пару трухлявых досок. Сколько еще таких сел и деревень навсегда сгинуло в просторах русского Севера? Какие страшные тайны связаны с их исчезновением? Впечатление от увиденного зрелища было весьма тягостным, особенно для моей мамы. Она не могла себе представить всех масштабов разрушения дедушкиной деревни. Затем была проблема - переправиться на другой берег Сухоны, для того чтобы  теплоход захватил нас обратным рейсом. На десятки километров в одну и другую сторону по берегу реки - полное безлюдье и тишина, от которой просто можно оглохнуть. Кое-как, на плоте мне удалось переправиться на другой берег реки, найти рыбаков-браконьеров, которые на весельной лодке беззастенчиво ловили стерлядь. Рыбаки переправили мою мать на другой берег, про исчезнувшую деревню они знали лишь то, что там жили когда-то «два капитана», фамилии капитанов они, конечно, не помнили. Название деревни они  тоже забыли. А может, никогда и не знали. 


     Прошу меня извинить за многочисленные лирические отступления, они, безусловно, мешают плавному и динамичному развитию сюжетной линии моего рассказа. Но в жизни нашей так много важных и неповторимых моментов, что потеря  некоторых из них значительно обеднит содержание книги, лишит ее тех важных аргументов и фактов, без которых любая история жизни становится подобна дереву, не имеющему корней и ветвей. 


     Итак, вернемся опять в город Великий Устюг, на улицу Пушкариху, в тот самый дом, где проходят детские годы будущего моряка. Под присмотром бабушки я быстро подрастал, набирался ума-разума. С умом все было, вроде, в порядке, а вот с разумом не очень. Я удивлял взрослых своей феноменальной памятью, пересказывая безошибочно, прочитанные мне книги. Я листал страницы, имитировал чтение, но при этом сам не знал ни единой буквы. Взрослые восхищались моими успехами, они не догадывались, что я не умею читать и, все что они слышат, я воспроизвожу по памяти. Самостоятельно читать я начал только в шестилетнем возрасте. Благодаря хорошей памяти учеба в школе давалась мне на первых порах довольно легко. В 3-м и 4-м классе я был даже отличником, хотя к этому совершенно не стремился. 


     По части разума я похвалиться не мог, потому что рос трудным ребенком. Безотцовщина принесла свои плоды. Поведение мое было просто ужасным. Я никого не слушал и делал все что заблагорассудится: лез во все лужи, в грязь; на реке я как чумовой бросался в воду, всякий раз при этом тонул (ведь я не умел плавать), но каким то чудом спасался, причем, без посторонней помощи. Я никогда и никого не звал на помощь и тонул молча, хотя рядом почти всегда были люди, которые даже не подозревали, что я нахожусь в критическом положении. Плавательный эксперимент завершился лишь тогда, когда в возрасте пяти лет я самостоятельно поплыл. Но проблем с водоемами у меня после этого меньше не стало. Мне захотелось переплыть Сухону с одного берега на другой. Ширина реки в районе Устюга была небольшая, где-то метров 300-350. Не буду утомлять вас рассказами о том, каких я страхов натерпелся, всякий раз отправляясь в эти заплывы, сколько утопил одежды, но к восьми годам поставленную задачу я все-таки выполнил  и Сухону, таки,  переплыл. Может быть, в эти юные годы у меня и зарождалась любовь к воде, которая, много лет спустя, приведет меня к морю. Короче – река была рядом, она меня притягивала к себе как магнитом.


     Заканчивая рассказ о своем дурном поведении в детские годы, я не могу не раскаяться в том, что был жестоким по отношению к бабушке. В конце 40-х и начале 50-х годов в нашем городе были большие проблемы с покупкой хлебо-булочной продукции, в магазинах за хлебом выстраивались длинные очереди, и мы с бабушкой в них подолгу вынуждены были простаивать. Терпения у меня хватало ненадолго, и я начинал выражать свое недовольство словесно (ругал бабушку) и физически (пинал бабушку ногой). До сих пор удивляюсь ее выдержке, она ни разу не сорвалась, не влепила мне затрещину, хотя я бывал  просто невыносим. Знакомые и соседи, видя мое безобразное поведение, подстрекали  бабушку к расправе надо мной. Но бабушка, словно не слышала их советы и стойко переносила мою дурь. Я постоянно приходил с улицы грязный, в порванной одежде, часто с синяками и ссадинами на лице (драки со сверстниками были обыденным делом, причем мутузили мы друг друга без всякой злости,  просто так). Бабушка меня отмывала, оказывала медицинскую помощь, зашивала одежду. Ей приходилось это делать почти каждый день. Она ни разу меня не отлупила, хотя я этого заслуживал. Наряду с самодурством и жестокостью, у меня  в том периоде жизни, случались и приступы трусости. Я боялся темноты, гудка парохода и старого участкового милиционера старшину Литомина, который был добрейшим человеком, но, в шутку, обещал меня забрать в милицию и я этому искренне верил.


     В зимнее время я часто переохлаждался, промерзал до костей, обмораживался. Простудные заболевания следовали одно за другим. Бабушка меня лечила народными средствами, которые оказывались более эффективными, чем те лекарства, которыми пыталась лечить меня мама. Особенно жестоко я болел, когда моя мама училась в Москве на курсах повышения квалификации, но бабушка вытащила меня буквально с того света. Воспользовавшись отсутствием своей дочери, бабушка решила меня окрестить. В церкви это было делать опасно, так как могла пострадать репутация Юлии Алексеевны. Крещенье мое проходило в соседнем доме, куда  был приглашен батюшка, который и совершил обряд. По приезду моя мама узнала о крещении сына и закатила бабушке грандиозный скандал, но бабушка была уверена в правоте своего дела и ни капли не испугалась гнева своей дочери. Я все это хорошо помню, потому что в ту пору  мне уже было пять лет. До сих пор я с удивлением вспоминаю и с трудом верю в те чудесные перемены, которые вдруг произошли со мной, когда я перестал быть «нехристем». На меня откуда-то вдруг снизошла неведомая ранее благодать, и я стал совершенно другим – «белым, мягким и пушистым». Я вдруг полюбил бабушку, какой-то невероятной, умопомрачительной, даже истеричной любовью. Все, что было раньше, я отбросил и попытался забыть,  как дурной сон. Теперь для меня не было человека роднее, чем бабушка. Я стал послушным, ласковым, внимательным и заботливым внуком. От жестокости и агрессивности у меня не осталось и следа. По мере того, как я взрослел, я все больше и больше помогал бабушке по хозяйству, стараясь максимально разгрузить ее. Ведь она была уже старенькая и больная. Жизнь в северных районах страны не терпит праздности и лени, порой, кажется, и рад бы стать лодырюгой, да не получается, так как постоянно приходится думать о выживании. Я пилил и колол дрова, топил печки, ходил за водой на реку (бабушка пила только речную воду), несколько раз в день кипятил самовар. В зимнее время надо было отгребать снег от дома, чистить тротуары. Все это я выполнял с большой охотой и радостью. Без особой радости я относился к мытью полов в доме, но через «не хочу» выполнял и эту работу. Единственное, что я не любил, - работать на огороде. Не мог я себя пересилить в те годы. Любовь к земле проснется во мне через много лет, в пенсионном возрасте.


     Хочу рассказать о моей бабушке, ее корнях, родных, о ее жизненном пути.


     Клавдия Алексеевна Маркова (Еремеевская) родилась в 1886 году в городе Великом Устюге в многодетной, весьма небогатой семье. Ее отец работал лесничим. В семье Еремеевских помимо Клаши было еще пятеро детей. Старшая сестра Шура, в замужестве Смоктунова, свою вторую половину жизни жила в Москве, где и умерла еще в 30-х годах, старший брат Митя погиб на германском фронте в I-й мировой войне. На момент моего появления на свет две бабушкины сестры Капитолина и Варвара проживали в Устюге, а младший брат Леня - в Москве. Несмотря на  скромное социальное происхождение, все дети Алексея Еремеевского получили неплохое образование. Моя бабушка, например,  окончила 7 классов гимназии. Она была настолько образованной для своего времени, что даже занималась обучением господских детей. Параллельно с учебой в гимназии маленькая  рыжеволосая девочка Клаша пела в церковном хоре, у нее был хороший голос – дискант. Свою любовь к церковному пению бабушка пронесла через всю жизнь. Замуж бабушка была выдана сравнительно поздно по меркам того времени, ей было уже 23 года. Ее сосватали за Алексея Маркова из деревни Печерзы. Своего будущего мужа Клаша первый раз увидела только во время сватовства, так что о какой-то неземной любви, о вздохах на скамейке и гулянии под луной не могло быть и речи. Перечить воле родителей, в те далекие годы, было не принято. Клавдия Алексеевна безропотно покорилась судьбе. Алексей Марков был хорош собой, работал капитаном парохода, имел неплохой заработок, одним словом, - жених  был хоть куда.  И счастливый семейный союз состоялся. За 30 лет семейной жизни  у Марковых родилось 9 детей. Трое детей умерло в раннем детстве от инфекционных болезней. Шестеро детей удалось поставить на ноги. Дочери в семье появились на свет раньше сыновей. Дедушка Алексей Николаевич все время мечтал о сыновьях, но поначалу, почему-то, рождались только девочки. Тем не менее, дочери по жизни оказались более удачливы и доказали свое превосходство - все они получили высшее образование, сыновьям повезло меньше, ранняя смерть отца перечеркнула все их надежды на дальнейшее продолжение учебы. В 1941 году началась война. Старший сын Коля погиб на Ленинградском фронте, эшелон, в котором он ехал, попал под бомбежку. Мой дядя  не успел  сделать ни одного выстрела по врагу. По рассказам бабушки Коля был очень одаренным музыкантом-самоучкой, своей игрой на гармошке он удивлял всех, даже искушенных в этом деле профессионалов. На этом нехитром народном инструменте Коля был способен воспроизводить любые мелодии, услышанные им по радио. Мог исполнять народную музыку и классические произведения. Начиная с восьмилетнего возраста, Коля регулярно выступал по местному радио. Диктор городского радио объявлял: «Выступает Коля Марков». И из репродукторов неслась музыка в исполнении юного гармониста. Коля был очень сильный (мог гнуть подковы) и спокойный человек, в нем абсолютно отсутствовала какая-либо агрессивность. Его трудно было вывести из душевного равновесия. После смерти отца в 1939 году Коля, окончив ФЗУ, пошел работать на судостроительный завод токарем. В первые месяцы войны у Николая была бронь, но в 1942 году его все же призвали на службу в армию. На фронт он уходил  в обреченном настроении, словно предчувствуя свою погибель. Тяжелые мысли были и бабушки, провожавшей своего сына в дальнюю дорогу. Предчувствия оправдались. Вскоре на сына пришла «похоронка». О том, как умирал Коля от полученного ранения, он был ранен в живот, сообщил в письме своим родным сосед Николай Стрекаловский, который также ехал в этом эшелоне и был тяжело ранен в ногу. После ампутации конечности Стрекаловский уже начал выздоравливать,  но вернуться домой ему было не суждено, он умер от заражения крови (сепсиса). Моего дядю Колю  сосед пережил всего лишь на несколько дней. После получения известия о смерти сына бабушка поседела за одну ночь. Вскоре на войну уходил средний сын Алексей, в поведении и всем облике которого чувствовался кураж и уверенность в собственной  неуязвимости. И он выжил на войне, хотя несколько раз был на волосок от смерти.        

 
Младший сын Игорь не успел уйти на фронт, к его совершеннолетию война уже  закончилась. В 1941 году, окончив 6 классов школы, он пошел работать грузчиком на хлебозавод. Таскал на своем горбу мешки с мукой весом по 50 кг. И это в двенадцать-то лет. От таких непосильных нагрузок дядя Игорь так и не наберет в росте положенные ему сантиметры, зато обретет физическую силу и сутулость.


     О том, как пережила бабушка тяжелое военное лихолетье, знала только она сама. После смерти мужа ей была назначена маленькая пенсия, прожить на которую было невозможно даже несколько дней. Дети были далеко от родного дома. Шура и Юля в госпиталях лечили раненых бойцов, дочь Ольга училась в институте  в блокадном Ленинграде, сын Коля погиб, Алексей воюет. Только малолетний Игорь остался в доме, трудился изо всех сил, стараясь прокормить себя и мать. Время было голодное. Хлеб выдавали по карточкам, но суточные нормы его были ничтожно малы. Все, что в доме представляло хоть какую-то ценность, обменивалось на хлеб. 


    Так уж получилось, что поработать где-либо и обрести право на собственную пенсию бабушке не довелось. Всю свою жизнь она выполняла свое главное предназначение – рожать и воспитывать детей. И с этой задачей она справилась блестяще. Наградой за ее негромкий гражданский подвиг стала «медаль материнства», которую я храню как бесценную реликвию. Но самой главной наградой для моей бабушки явилась любовь и уважение ее детей.


     В  воспитании своих  детей бабушка  была  спокойной, но требовательной, всех она приучала к труду и самостоятельности. Ни над кем она не тряслась. Создавалось впечатление, что дети были предоставлены сами себе. Сыновья и дочери не были избалованы повышенным вниманием к себе, часто испытывали на себе дефицит ласки и, что греха таить, обижались на мать. С моим появлением на свет, в жизни бабушки произошло второе рождение ее души. Все что она не додала своим детям, она с лихвой вернула  внуку. Дети удивлялись и не верили своим глазам, глядя на улыбающуюся и счастливую свою родительницу. «Что случилось с нашей матерью? – говорили они, - с нами она никогда такой не была». 


     Бабушка, однако, никогда не сюсюкала со мной и не зацеловывала, но доброта так и струилась из нее в каждом слове, жесте и взгляде. Роста она была небольшого (меньше 160 см), очень полная. Волосы седые, белые как снег. Глаза синие. Спокойная, очень выдержанная – она все переносила очень стойко, никогда не распускала нюни. Даже при расставаниях, она никогда не давала волю слезам. Я вообще не помню случаев проявления у моей бабушки каких-либо «итальянских страстей» с воплями и слезами. Доброжелательность ее была просто потрясающей, а лучезарная улыбка сражала наповал и обезоруживала любого, кто приходил в наш дом. Бабушка была верующим человеком и регулярно ходила в церковь. Правда, поститься она не могла, так как в 40-е и 50-е годы для жителей Вологодской области пост и так продолжался круглогодично, без всяких перерывов – с продуктами питания была напряженная обстановка. В магазинах не было сахара, масла, муки, колбасы, зато в продаже были икра и крабовые консервы. Но даже в эти голодные годы, бабушка помогала нищим и обездоленным людям. В нашем доме они появлялись регулярно и всегда могли поесть горячей пищи, обогреться. Впитав в себя идеи альтруизма, я и сам, зачастую, приводил этих несчастных людей в наш дом, и не было случая, чтобы бабушка кому-то отказала, ни проявила свое милосердие. До сих пор, встретив на улице нищего, я подаю ему милостыню, мне не жалко для него своих копеек. Освобождая от мелочи  кошелек, я чувствую себя богаче. Таким меня воспитала бабушка. Я ей за это благодарен. 


     Наряду с указанными выше духовными ценностями, бабушка привила мне и другие добродетели. Например, воровать,  брать чужое, она считала крайне постыдным и аморальным делом. Через всю свою жизнь я пронес перед собой, как знамя, этот бабушкин девиз и никакие соблазны не смогли поколебать мои устои. Сегодня, моя жизненная позиция выглядит, вероятно, не совсем современно, не в духе времени. Нынешние хозяева жизни живут по другим канонам. Глядя на этих людей, «уставших» от систематического воровства, наживших свои несметные богатства за счет простого народа, я испытываю к ним чувство жалости, за то, что в их жизни не было такой бабушки, какая была у меня. Сколотив капитал, эти люди продали свою душу дьяволу, и никакие «походы» в церковь и игры в благотворительность  уже не смогут ее возродить.


     А еще, сидя на печи, или за самоваром, моя бабушка рассказывала мне волшебные сказки, пела удивительные песни, которых она знала превеликое множество. Некоторые из песен вызывали у меня чувство жалости и сострадания. Песня про соловьюшку («Что же ты, соловьюшка, песен не поешь, вешаешь головушку, корму не клюешь» и т.д.) постоянно доводила меня до слез своим жалостливым содержанием. В репертуаре бабушки были песни про Ивана Сусанина, про пожар Московский (о событиях 1812 года), множество русских народных песен, в том числе, входящих в фольклор Севера. Многие из этих песен я услышал чуть позже  в исполнении Северного русского народного хора, которым руководила Колотилова. С руководительницей Северного хора  моя бабушка была знакома, они были ровесницы и в детском возрасте вместе пели в церковном хоре.  В 1959 году Северный хор выступал в Устюге. Колотилова после концерта узнала мою бабушку, подошла к ней, обняла и расцеловала. О чем они говорили в эти минуты, я не знаю, так как стоял далеко от них.


     Клавдия Алексеевна была великолепной рассказчицей. Прожив долгую и трудную жизнь, она до глубокой старости сохраняла высокий интеллект. Бабушка помнила до мельчайших подробностей все, более или менее значимые события своей биографии, могла удивительно просто и задушевно о них рассказать. Ее «окающий» вологодский говор придавал воспоминаниям какой-то особый, неповторимый шарм. Все, кто слушал мою бабушку, были очарованы и покорены завораживающей музыкой ее голоса. Вспоминала она о своем детстве, родителях. Как  жаль, что в моей памяти ничего не сохранилось от тех рассказов, и теперь я уже никогда не узнаю, как звали маму моей бабушки и какое отчество было у ее отца. Рассказывала бабушка и о пении в церковном хоре, сыночке Коле, своем муже Алексее Николаевиче (моем дедушке, которого я никогда не видел). Некоторые бабушкины рассказы мы знали почти наизусть, но, тем не менее, слушали их вновь и вновь, боясь пропустить что-то важное. Одним из таких рассказов было воспоминание, связанное с гражданской войной. Привожу по памяти краткое его содержание. 


  1919 год. Интервенты высадились в Архангельске, ведут наступление, тесня к югу части Красной Армии. Дедушка – капитан парохода «Могучий» получает запоздалое распоряжение об отступлении из г.Шенкурска. Англичане уже показались на берегу, скоро они захватят пароход. Но паровая машина уже запущена. Швартовые концы (чалки) пришлось рубить топором. Пароход отскочил от причала и вышел на середину реки. В небе показались английские самолеты, которые начали бомбить по уходящему от погони судну и стрелять по нему из пулеметов. Вся семья капитана, состоящая из жены и 3-х детей, среди которых дочери Юле было всего 4 месяца от роду, высыпала на верхнюю палубу. Все с любопытством разглядывали аэроплан, аппарат до сей поры совершенно незнакомый. Извергаемые самолетом смертоносные предметы не вызывали никакого беспокойства у капитанского семейства. Бомбы, летящие вниз, красиво сверкали на солнце, кувыркались в полете и выглядели совершенно безобидно. Лишь после того, как бомбой оторвало одно колесо у парохода, бабушка вместе с детьми поспешила ретироваться в безопасное место. А пароход продолжал отрываться от своих преследователей, идя на одном колесе. К концу дня «Могучий» благополучно прибыл в пункт назначения. Во время бомбовых атак противника капитан парохода успешно маневрировал, уклоняясь от  бомб, падающих на корабль. Потерь среди личного состава не было. Восстановление колеса не потребовало много времени. Вот такая была история.


     Мне, внуку-малолетке, ставшему главным слушателем бабушкиных историй, порой было невдомек, что в них интересного находят взрослые люди. Старший бабушкин зять Василий Николаевич, партийный работник, участник войны, историк по образованию и преподаватель «от бога» слушал очередное, не знаю какое по счету,  повторение рассказа своей тещи с раскрытым ртом. Что уж тут говорить про остальных слушателей. 


     Чаепитие из самовара было весьма важным элементом общения и воспитания. Самовар был старинный и огромный (ведерный), воду в нем кипятили с помощью горящих углей, а тяга обеспечивалась присоединением специальной металлической трубы к печному дымоходу. Поставить самовар и вскипятить в нем воду, было делом не сложным. Затем, самовар водружался на кухонный стол, в фарфоровом  чайнике заваривался любимый бабушкин чай (грузинский «Экстра»), чайник с заваркой ставился на самоварную  конфорку. Из буфета доставался кусковой сахар, который измельчался на мелкие частички с помощью специальных щипцов. После этого, в чашки наливалась заварка, которая разбавлялась кипятком из самовара, из чашки чай разливался в блюдца и, вприкуску с сахаром,  медленно выпивался. Ритуал чаепития  занимал довольно продолжительное время, и количество  выпитых чашек чая  было немалым. В течение дня самовар кипятился 2-3 раза, и каждый раз таинство чаепития повторялось с соблюдением всех выше перечисленных деталей. Иногда в гости к бабушке приходили ее сестры Варвара Кокорина (тетя Варя) и Капитолина Невзорова (тетя Капа) и тогда беседы у самовара затягивались на долгое время, одного самовара, как правило, не хватало и приходилось повторять процедуру кипячения воды. Однажды, вдруг, тетя Капа потеряла память и разум. Была она еще не очень старая (где-то, наверное, в пределах 65-66 лет), но жизненные обстоятельства так потрясли ее, что психика не выдержала и дала сбой. В ее жизни произошло, одно за другим, сразу несколько несчастий: умер муж (он также как и мой дед был капитаном парохода) парализовало старшего сына Володю, сел в тюрьму на 5 лет за избиение милиционера средний сын Леонид, в дурной компании оказался младший. Бедную женщину несколько раз приводили к нам ее соседки, она сидела за столом, пила чай и никого не узнавала, молчала и плакала. Вскоре она умерла. В первые годы Советской власти тетя Капа работала секретарем исполнительного комитета в Устюге и, по непредвзятому мнению ее соратников и даже людей совершенно посторонних, она была талантливым руководителем и обладала светлым умом. У тети Вари в жизни тоже было не все гладко, у нее умерли муж и сын, старшая дочь работала воспитательницей в Доме  ребенка, а  младшая еще училась в школе. Жилищные условия также оставляли желать лучшего,  семья ютилась в  маленькой комнатушке, входящей в состав  коммунальной квартиры с частичными удобствами. Чтобы хоть как-то свести концы с концами и получить пенсию, тетя Варя, уже в пожилом возрасте,  вынуждена была устроиться на работу, в кинотеатре «Темп» она работала билетёром, проверяла перед входом в кинозал билеты у зрителей. Среди бабушкиных сестер тетя Варя была самой младшей. Она проживет до 86 лет, так и останется до конца жизни в своей «коммуналке». В разговорах трех сестер во время чайных застолий было мало веселых тем. Моя бабушка, по праву своего старшинства, давала советы и наставления своим сестрам, по сравнению с ними она была сдержанным оптимистом. 


     Брат моей бабушки дядя Леня был самым младшим в семье Еремеевских, родился он в 1900 году. В гражданскую войну  служил в  Красной Армии, штурмовал Перекоп. По окончании войны учился на Рабфаке, затем институте легкой промышленности. В 30-е годы работал в Госплане СССР. Его деятельность напрямую была связана с вопросами обороны страны. Маршал Тухачевский неоднократно согласовывал с Леонидом Алексеевичем закупочные цены на различные виды вооружения для Красной Армии. Иногда они ожесточенно спорили, но маршал, в большинстве случаев, уступал молодому, но весьма амбициозному специалисту из Госплана, к которому относился весьма уважительно. Репрессии конца 30-х годов зацепили и дядю Лени, он был уволен с руководящей работы и лишен всех привилегий. Ожидание ареста длилось несколько лет, но в тюрьму он так и не попал, потому что заболел туберкулезом и надежд на выздоровление не подавал. Органы НКВД потеряли к нему интерес и вскоре совсем забыли о его существовании. Но дядя Леня справился с болезнью. Он съехал с квартиры на Калининском проспекте, поменяв ее на более скромную в районе станции метро «Автозаводская». Работу подыскал незаметную, явно не соответствующую его способностям и жизненным запросам. Со многими государственными и партийными функционерами дядя Леня продолжал поддерживать хорошие отношения, некоторым из них он помог написать кандидатские диссертации. Чувство неудовлетворенности своей судьбой, душевный дискомфорт подтолкнули Леонида Алексеевича к пьянству. Не все гладко было и в семейной жизни. Жена дяди Лени (ее звали Лариса) происходила из дворянской семьи, воспитывалась в институте благородных девиц, говорила по-французски. Своего мужа она считала плебеем. Многочисленная родня Ларисы, обнищавшая после революции и утратившая весь свой прежний лоск, всячески настраивала Ларису против мужа. Лариса нигде не работала, сидела на шее у мужа, но это не мешало ей всячески поносить его, смешивать с грязью и постоянно подчеркивать свое превосходство и дворянское происхождение. Дети дяди Лени (Лена и Боря) тоже были втянуты в это противостояние и оказались на стороне матери. Спился дядя Леня довольно быстро. Под воздействием алкоголя он постепенно начал деградировать. Но в светлые промежутки, когда дядя был трезв, перед удивленными взорами родных, друзей и знакомых появлялся совсем другой человек. Это был гигант мысли, энциклопедист, эрудит в широком смысле этого слова. Он вспоминал о своих встречах с Есениным и Маяковским (о том, что это действительно было, свидетельствовали фотографии, на которых молодой Леня среди других рабфаковцев восхищенно смотрит на своих кумиров, революционных поэтов). Стихов Пушкина, Есенина и Маяковского дядя Леня знал великое множество и читал их с удовольствием. Хорошо бабушкин брат играл в шахматы и шашки. Но стоило ему сойти с рельсов и соприкоснуться  с бутылкой, как весь этот мираж моментально улетучивался, дядя Леня превращался в  круглого идиота. Эти удивительные метаморфозы с любимым бабушкиным братом я наблюдал дважды. В 1960 году дядя Леня приезжал погостить к нам в Устюг, а в 1966 году он приехал в Брянск на похороны своей сестрички, которую он очень любил. Умер дядя Леня в 1975 году в возрасте 75 лет. Он был хорошим, добрым человеком, но ему не повезло. Жизненные обстоятельства сломали его, помешав  реализовать интеллектуальный  потенциал.


     Вернемся, однако, в город Великий Устюг, в наш дом, где моя бабушка и ее сестры пьют чай из самовара, где ведутся разговоры о жизни. 


     В большинстве случаев, чаепития ограничивались одним «пустым» чаем и редко сопровождались «дегустацией мучных изделий». Бабушка прекрасно умела  печь пироги,  плюшки, картофельные шаньги. В русской печке все эти виды выпечки получались особенно вкусно. Но, в те годы, были большие трудности с приобретением муки, даже если ее удавалось купить, то бабушка старалась ее максимально экономить и пускать в ход только по большим праздникам. На мой день рождения бабушка всегда пекла мои любимые пирожки с капустой, ко мне приходили друзья-товарищи и мы все вместе «пировали». Из, более скромной, ржаной муки бабушка пекла огромные (во весь противень) пироги с рыбой, благо соленая треска всегда бывала в продаже. И вообще, бабушка была отменным специалистом по всем направлениям кулинарии. Даже, когда в доме было «шаром покати», она умудрялась «сварганить» очередной, не знаю какой по счету, «суп из топора». Но если в бабушкины руки попадал кусок мяса, то можно было не сомневаться, – успешное его превращение в шедевр кулинарного искусства было гарантировано. Больше всего, однако, старушка любила рыбу, особенно хорошую, осетровых пород. Когда знакомые рыбаки-браконьеры приносили в наш дом стерлядку, бабушка никогда не торговалась с ними, и охотно отдавала за свой любимый деликатес любую названную сумму денег. Иногда эти деньги были последними в доме. Стерляжья уха – одно из ярких воспоминаний о моем далеком и не всегда сытом детстве. 


     Мама тоже присутствовала в моей жизни, хотя в дошкольном возрасте я  видел ее довольно редко. Заведуя городским отделом здравоохранения и подрабатывая в больнице, мама уходила на работу, когда я еще спал, а приходила с работы, когда я уже спал. Кроме всего прочего, мама активно участвовала в партийной жизни и почти бессменно была секретарем партийной организации, постоянно избиралась делегатом на партийные конференции городского и областного масштаба. С 1949 по 1951 год мама училась в Москве на курсах повышения квалификации. По маме я скучал и, когда она бывала дома, радости моей не было предела. Игрушки, которые мама покупала мне, были очень скромные, а по современным меркам - просто убогие. Количество игрушек можно было пересчитать по пальцам одной руки, но у моих друзей не было и этого, поэтому они регулярно приходили ко мне играть. К каждой игрушке я относился очень бережно, даже с каким-то восторженным трепетом. А еще у меня были хорошие книги с красочными иллюстрациями, мама присылала их из Москвы. Так что вниманием ее я не был обделен. В общении со мной мама была ровной, ласковой и, в то же время, достаточно строгой. Она не терпела никаких шалостей с моей стороны. Но я любил дурачиться и веселиться, энергия так и распирала меня во все стороны – быть «пай- мальчиком» я не хотел. Мама сердилась, иногда терпение изменяло ей. Она срывалась. Гнев ее, незначительный по масштабам, выражался в мелком рукоприкладстве, но, все же,  она была выдержанным человеком и волю рукам старалась не давать. Чаще всего мамина сердитость выражалась в молчании, она старалась со мной не разговаривать, но больше чем на три  дня ее не хватало. Добиться более ощутимого результата в моем усмирении мешала бабушка, которая почти всегда становилась моим тайным союзником и никогда не поддерживала мамин «мораторий на гласность», сводя на нет все ее усилия. В моменты маминого гнева я не испытывал никакого дискомфорта и чувства раскаяния. Сейчас я понимаю, что был не прав и жесток по отношению к маме. Она желала мне только добра, а я намеренно злил ее, не слушался.

 

     Мама всячески развивала мои способности, старалась привить хороший вкус. Она читала мне интересные книги, учила рисовать. Читала она очень артистично, выражая в своих интонациях тончайшие нюансы повествования художественного произведения. Рисовать мама тоже умела замечательно. До сих пор я храню ее рисунки и удивляюсь ее таланту. Мама была поклонником классической музыки, во время пребывания в Москве она регулярно посещала Большой театр (у нее был абонемент), где слушала выступления С.Лемешева, И.Козловского, Д.Михайлова, А.Пирогова в оперных постановках. Возможности моего  приобщения к сокровищницам мировой классической музыки были весьма ограничены. Жили мы в глухомани, телевизора не было, о его существовании я даже в ту пору  и не догадывался. Но было радио, была радиола и грампластинки. Своей любовью к классической музыке я обязан маме. Мама очень хотела, чтобы я умел играть на музыкальном инструменте. Она купила мне баян и направила учиться в музыкальную школу. Проучился я недолго, всего полтора года. Забросил учебу, потому что был ленив и неусидчив. К тому времени меня больше всего тянуло к физкультуре и спорту, «пиликать» гаммы на баяне мне не хотелось.


     Так уж исторически сложилось, что я  получил женское воспитание. Мама и бабушка были главными воспитателями и наставниками на протяжении детства, отрочества и юности. Имея разную идеологическую платформу, мама и бабушка одинаково трактовали многие духовно-нравственные ценности, религиозные заповеди и «Моральный кодекс строителя коммунизма», оказывается,  во многом совпадали по своему содержанию. Воспитание мое было хорошим, но несколько однобоким. Наряду с привитием целого комплекса духовно-нравственных качеств я, к сожалению, не приобрел никаких технических навыков. Я навсегда остался гуманитарием и об этом, на протяжении  всей последующей жизни, часто сожалел. 


     Мама оставила глубокий след в моей памяти. Она всегда являлась примером для подражания. И внешне и внутренне я похож на нее. Не всегда я был внимателен к маме, мало помогал ей. Этих ошибок мне уже никогда не исправить. Умерла моя мама в 1993 году, и я осиротел.


    Остальные бабушкины дети, мои дядьки и тетки, эпизодически появлялись на пороге родительского дома. Единственным «устюжанином» был дядя Игорь, но он был речником и всю навигацию плавал на пароходах, а зимой бывал дома. Остальные дяди и тети приезжали к нам в гости от случая к случаю.


     Старшая сестра моей мамы, тетя Шура, проживала со своей семьей в городе Брянске. Она работала врачом в медсанчасти авиационного полка. Муж ее был военным. Двое детей – дочь Инна и сын Саша. Саша – мой двоюродный брат, как и я, появился на свет в 1945 году. Первые месяцы жизни и старшие школьные годы мы провели рядом.


     Средняя по возрасту, сестра Ольга находилась в зарубежной командировке вплоть до 1956 года. После окончания речного училища она поступила в Ленинградский институт инженеров водного транспорта. Началась война. В блокадном Ленинграде, в голоде и холоде, под бомбежками и артобстрелом, тетя Леля все превозмогла, окончила институт, чудом выжила после жесточайшей дистрофии. В 1945 году ее вместе с мужем направили работать в Дунайское пароходство. Сначала они жили в столице Австрии – Вене, а затем их перевели в Будапешт, венгерскую столицу. Из Австрии тетя Леля, иногда, присылала посылки с шоколадом,  детской одеждой. Шоколад я ел и пил (был специальный шоколад для питья), а вот одежду носить не хотел ни в какую, уж сильно она была модная и красивая, а я не хотел выделяться своим внешним видом среди  сверстников-оборванцев. Как мама ни билась со мной, она не смогла меня убедить в преимуществах зарубежной моды. Я был непоколебим и не мог поступиться своими принципами. Мама, устав со мной бороться,  отдавала одежду соседским мальчишками, и они с удовольствием щеголяли в заграничных шмотках. А я продолжал с гордостью носить свои лохмотья. Тетя Леля на своем жизненном пути испытала много трудностей, но они ее только закалили. Она была замечательным, добрым человеком. Последние годы жизни она провела в Минске, там до выхода на пенсию она работала в Министерстве речного флота Белорусской ССР. Инженерами речного флота были муж, сын и невестка тети Лели. Умерла Ольга Алексеевна в 1993 году. Ей было 77 лет.


     На границе служил до 1950 года дядя Алексей. В годы Великой Отечественной войны он воевал сапером. Был дважды ранен. Одно ранение было очень тяжелым, эвакуировать в госпиталь его не смогли. Дядю Лешу спасла от смерти и выходила женщина-украинка. В послевоенные годы он с благодарностью вспоминал Украину, а украинские песни всегда были украшением его репертуара. За свои подвиги дядя был награжден двумя медалями «За отвагу» и еще четырьмя медалями. 


     В 2006 году фронтовик Юрий Ермилов написал военные мемуары под названием «Судьба сапера», которые были опубликованы книгоиздательством Сыктывкара. В своей книге автор рассказал о курсантах Пуховичского пехотного училища, воевавших на территории Украины осенью 1943 года. Не дождавшись окончания училища, многие курсанты просились на фронт, и их упорство было вознаграждено. Сначала командование училища не хотело отпускать своих воспитанников, но, в конце концов, не выдержало напора и удовлетворило их просьбу. Так в армии Рыбалко появилось 8 сержантов-устюжан, прошедших саперную подготовку. Среди этих восьми человек был и Алексей Марков. Автор книги посвятил моему дяде много теплых слов. 


     После окончания войны дядя был направлен служить на границу. Местом службы лейтенанта Маркова стала станция Чоп. Война для дяди продолжалась еще пять лет, только врагами были уже украинские националисты (бандеровцы). Воевать с ними  было ничуть не легче, чем с фашистами. Однажды, бандеровцы захватили дядю в плен. Они его жестоко избили и собирались расстрелять, но он их перехитрил и сумел бежать. Помогла смекалка и хорошая физическая подготовка. Я не знаю точно, что случилось на границе, только в 1950 году дядя Леша вдруг объявился в Устюге,  в родном доме. Какое-то время  он расслаблялся, приходил в себя. Потом  дядя уехал в какой-то леспромхоз, где работал трактористом. Вернулся в Устюг он уже семейным человеком. В 1954 году уехал в Казахстан поднимать целину, где и провел почти 10 лет. Дядя Леша был хорошим музыкантом-самоучкой, он свободно и вполне прилично играл на гармошке, баяне, аккордеоне, гитаре. Несмотря на щуплое телосложение, имел хорошую гимнастическую подготовку. В стойку на руках он выходил, практически, из любого положения. Как бывший пограничник, дядя Леша владел приемами боевого самбо. После возвращения из Казахстана, семейная жизнь у дяди «дала трещину». Причина семейного разлада была простая и банальная – пьянство, плавно перешедшее в алкоголизм. Оставленный своими родными он, последние годы жизни, работал в городской бане слесарем-сантехником. Дядя очень плохо питался и продолжал выпивать. Умер он в возрасте 46 лет. Пришел с работы, выпил вина, лег лицом в подушку и задохнулся. В жизни, дядя Алексей был скромным, очень добрым человеком. Мы с ним  часто вместе музицировали - я на баяне, а он на гармони. Фильмы про войну он не мог смотреть спокойно, нервы не выдерживали, слезы его просто душили. К своим наградам он относился наплевательски, одну из своих медалей «За отвагу» дядя преспокойно отдал мне для того, чтобы я сделал из нее рыболовную блесну. В дни праздников Алексей Алексеевич никогда не надевал на себя военную форму и никогда не цеплял  на грудь медали. Война оставила тяжелый след в его душе, он вообще никогда про нее не рассказывал. После его смерти, один из однополчан на страницах районной газеты «Советская мысль» поведал о том, как храбро сражался на войне мой дядя. Сейчас, когда я вижу на улице ветеранов-фронтовиков, я невольно представляю себе моего дядю Лешу, который вполне мог бы быть среди них, ведь 81 год – не такой уж запредельный возраст.


      Самые тесные отношения у меня сложились с дядей Игорем, самым младшим из Марковых. Он всего на 16 лет старше меня, поэтому, когда я рос, он со мной гулял и кормил меня кашей. Когда бабушка уходила в магазин, то поручала Игорю смотреть за мной. Дядя после окончания речного техникума получил диплом судомеханика и был направлен на пароходы, где и проработал в должности помощника механика более двадцати лет. Названия пароходов, на которых плавал мой дядя, я еще не забыл.  Это были: «Механик Чечуев», «Бакунин», «Генерал Панфилов», «Александр Матросов». Я очень интересовался пароходами, все время стремился попасть на них. Но больше всего хотелось отправиться на них в плаванье по Сухоне и Северной Двине. Иногда бабушка меня отпускала. Для меня это был настоящий праздник: наблюдать водную гладь с обоих бортов, берега реки – один крутой, обрывистый, другой – пологий. Радостно было слышать мне, как стучат по воде колеса, взметающие пенные брызги. Иногда дядя допускал меня в машинное отделение, где все стучало, ревело и свистело – поршни, маховики и другие механизмы. За короткий промежуток времени речной флот перешел с дровяного топлива на нефтепродукты. Помню, как дядя разрешил мне бросать поленья в топку парового котла. Исполненный чувством гордости за оказанное доверие я с упоением выполнял  работу кочегара. А дядя весело покрикивал: «Витька! Шуруй!» И я шуровал, не чувствуя усталости. Каково же мое было разочарование, когда на следующий год, мне не разрешили исполнять обязанности кочегара. Пароходы были переведены на угольное топливо. Кидать уголь в топку – не детское занятие, жара в кочегарке была страшная, в своей профессиональной непригодности я убедился сразу же, как только спустился в нее. В середине 50-х на северные реки с судостроительных заводов поступила целая серия новых больших пароходов, для которых речники придумали название – «генералы». Названия некоторых пароходов, действительно, были связаны с именами прославленных генералов (Панфилов, Ватутин), но большинство других пароходов этой серии именовались иначе и к генералитету не имели никакого отношения. Тем не менее,  «генеральское звание» к этим судам прилипло на долгие годы. Приходили эти пароходы в Устюг, обычно, по большой воде, когда река Сухона только-только освобождалась ото льда, где-то в конце апреля. А потом, когда уровень воды в реке начинал спадать, эти великаны уходили вниз по течению и всю навигацию курсировали по Северной Двине между Котласом и Архангельском. На этих пароходах паровые котлы разогревались с помощью жидкого топлива – мазута. В топку уже ничего швырять было не нужно, там вообще топки  не было. Открывалась форсунка, и поджигалось топливо. После перехода на эти пароходы дядя Игорь стал в доме совсем  редким гостем, с апреля по ноябрь он был при деле, то есть на своем судне. Появлялся дома он по окончании навигации предельно исхудавшим и почерневшим от въевшихся в кожу нефтепродуктов и остатков северного загара. Зимой дядя занимался ремонтом парохода. Просыпался очень рано, завтракал, одевался и, где-то приблизительно, в 6 часов утра уходил к месту работы в поселок Кузино, где в затоне стоял его пароход. Пешком надо было идти около 8 километров. После окончания трудового дня такой же марш-бросок приходилось делать в обратном направлении. Женился дядя Игорь сравнительно поздно, в возрасте 31 года. Со своей будущей женой Валей он познакомился и подружился на пароходе, где она была членом команды,  работала коком. Семейный союз получился хороший, прочный. Родились и выросли замечательные дети. Игорь и Валя оказались хорошими воспитателями, с первых шагов приучали детей к труду, никогда не повышали на них голос. В результате, Валера и Оля выросли настоящими людьми, которыми можно гордиться. Педагогический  дар моего дяди проявился и на следующем месте работы – в профессионально-техническом училище, в котором готовили специалистов для судов речного флота. Он попросил директора училища зачислять в его учебную группу трудных подростков, с которыми никто не мог совладать. Директор удовлетворил просьбу Игоря Алексеевича и не пожалел. Почти все бывшие хулиганы и шалопаи под влиянием опытного наставника перевоспитались и стали нормальными людьми, хорошими специалистами плавсостава речного флота.


     Когда я был маленький, дядя обучал меня танцевать чечетку, приемам бокса, пилить и колоть дрова. На новый год дядя Игорь приносил в дом елку, непременно огромную, до потолка. Елки я любил самозабвенно, какой-то сумасшедшей, фанатичной любовью. Каждая из тех елок стояла в доме до середины марта  (до полного осыпания иголок), лишь только после этого я давал согласие на их вынос из помещения. А еще, дядя учил меня правилам поведения в обществе, например, он рекомендовал не выражать публично свои эмоции, ничему не удивляться и не восхищаться, то есть быть закрытым для окружающих. Я принял эти правила игры, демонстрируя окружающим свою сдержанность и полное равнодушие ко многим явлениям,  заслуживающим удивления и восхищения. Постепенно я и в правду стал «толстокожим», подобно мальчику Каю из сказки Андерсена «Снежная королева»,  утратил остроту ощущений и в состоянии чувственной тупости существовал довольно продолжительное время. Я не был циником, мне чужды были дурные поступки, но яркости красок окружающего мира я уже не ощущал в полной мере. Мама очень переживала, наблюдая мое равнодушие и безразличие. Служба на подводном флоте помогла мне исцелиться, я вновь обрел способность удивляться и восхищаться. Единственное, что у меня до сих пор не получается – это слезы. На каком-то этапе своего детства, я вдруг «закаменел» и разучился плакать. Счастье слез так и не вернулось ко мне, от этого я страдаю и чувствую себя  не совсем полноценным человеком.        


     Сейчас моему дядюшке 79 лет. Он – последний из оставшихся в живых детей капитана Маркова.  Дядя, как и прежде, проживает в Великом Устюге,  в родительском доме. Этот дом  для меня навсегда остался  домом моего детства. Сейчас, когда я пишу эти строки, Игорь Алексеевич переживает не лучшие времена, старость и болезни одолевают его. Хочу пожелать ему долгих лет жизни и поблагодарить за все, что он для меня сделал.


     Мой рассказ о родне не  будет считаться  полным без информации о Викторовых. Хотя я и не жил никогда с ними под одной крышей, но они являются ветвями моего генеалогического древа. Благодаря дяде Васе (брату моего отца) я немало узнал всего о Викторовых и охотно готов рассказать об этом семействе.


     Моя бабушка Вера Викторовна родилась в 1900 году, в девичестве носила фамилию Лампадина. Фамилия, прямо скажем, не слишком распространенная и отдает церковным духом. Так и было в действительности. Вся семья моей бабушки имела непосредственное отношение к церковному сословию. Впрочем, так было не всегда. Дед моей бабки (мой прапрадед) в 70-х годах 19-го века  служил в царском флоте. Он был офицером, механиком на корабле. Фамилия его была Александров. Прапрадед участвовал в русско-турецкой войне, освобождал Болгарию от турецкого ига. Мне неизвестно, как воевал мой далекий предок в той войне, какие подвиги он совершил (или не совершил). История об этом умалчивает. Но одним своим поступком он все-таки отметил победоносное окончание войны. По возвращении домой с войны, он привез с собой девушку-болгарку, чем немало удивил всю свою родню. Родители морского офицера негативно восприняли любовный порыв своего сына, но вынуждены были смириться и дать согласие на брак. Болгарка успела нарожать кучу детей и умерла в молодом возрасте. Русский язык она так и не выучила. Я не знаю, как звали мою прапрабабку, какая она была из себя. Ни одной фотографии, запечатлевшей ее внешний облик, не сохранилось. А вот фотография прапрадеда Александрова имеется, только в том периоде жизни он уже не был офицером. Мужик красивый, видный. Отзвуки и следы наследственности, заложенные той неизвестной дочерью болгарского народа, продолжают жить уже в шестом поколении ее потомков. Генетический материал оказался очень сильным и долгоиграющим.


      Моя дочь Лена, как-то, по окончании очередного курса университета, поехала отдыхать в Болгарию, где  была сильно поражена невниманием к ней со стороны местного населения. Как выяснилось позже, болгары просто принимали ее за свою соотечественницу. 


     Некоторые из дочерей Александрова вышли замуж за священнослужителей и посвятили свою жизнь православию. Моя бабушка Вера была выходцем из семьи Лампадиных. Семья была большая, Вера была в ней старшим ребенком. Окончив духовную семинарию, моя будущая бабушка намеревалась посвятить себя служению богу. Ее будущий избранник Василий Викторов тоже происходил из духовенства. Его отец, которого звали Михаил, был видным представителем православной церкви, он писал научные труды по богословию, чем снискал авторитет и уважение среди единомышленников. Намеревался продолжить дело отца и сын Вася, но в 1917 году Василий Михайлович вынужден был свернуть с проторенной дорожки, так как церковь была объявлена вне закона. Была попытка получить юридическое образование, но политическая обстановка в стране не способствовала осуществлению поставленной цели, в вузовской системе страны  к выходцам из чуждых сословий  относились с подозрением. Им откровенно не доверяли. Обучение несколько раз пришлось прерывать, а потом, вообще забросить на длительное время. Трудоустройство Василия Михайловича было в духе времени. Он устроился работать начальником тюрьмы. Через какое-то время он уже в этой тюрьме был в роли заключенного, затем его освободили, и он вновь приступил к исполнению обязанностей начальника. Так повторялось несколько раз. Женитьба на Вере Лампадиной совпала по времени с одним трагическим событием в семье Васи, арестом отца. Старого, лысого и больного священнослужителя отправили в лагерь и, отнюдь, не пионерский.  В Архангельской губернии он оказался на лесоповале, где еще больше подорвал свое здоровье непосильным трудом.  Дирекция  лагеря и охранники не обнаружили в слабеющем старике никаких признаков вредности и инакомыслия. По их мнению, дед был совершенно безобидный и угрозы для безопасности страны не представлял. Старика отпустили на свободу. Он оказался в городе Архангельске, где вскоре и умер от голода. Просить милостыню он не умел. Василий Михайлович и Вера Викторовна, будучи родственниками врага народа, не могли оказаться в стороне от репрессий, их тут же вычислили и выслали из Москвы. Дорога в столицу окажется закрытой для Викторовых на целых 30 лет. Вдали от Москвы они будут бороться за выживание, рожать и воспитывать детей. Вера в бога всегда будет им помогать в любых жизненных  ситуациях. Я помню стены последней московской квартиры Викторовых, увешанные иконами. Бабушка постоянно молилась. Ей было, что просить у бога. Сыновья не радовали мать своим поведением. Старший сын Лев совершенно запутался в бабах, не хотел дружить с законом. Младший сын Василий, хотя и окончил институт, но вел беспорядочную и разгульную жизнь. Оба сына мотались как неприкаянные по всей стране, их появление в Москве пугало своей непредсказуемостью, вызывало лишь головную боль у родителей. Мой отец после кратковременного брака с моей матерью был женат еще дважды. От каждого из этих браков у него рождались сыновья. В Москве, в настоящее время, живут мои сводные братья Андрей, 1950 года рождения и Дмитрий, родившийся в 1954 году. Оба брата живут в столице, не поддерживая друг с другом даже малейших контактов. Первый и последний раз они встретились на похоронах отца.  О моем существовании им обоим хорошо известно, однако никто из нас (сводных братьев) никогда не будет разыскивать друг друга. Телевизионная передача «Жди меня» не для нас. Голос крови не стучит в наших сердцах.


     Каждая очередная женитьба моего отца вызывала яростное сопротивление со стороны его матери Веры Викторовны. Но Лев не желал слушать мать и женился вновь и вновь. Свои амурные похождения Лев Васильевич не прекращал ни на один день. Жены не знали, как обуздать своего мужа-гуляку, его многочисленные измены разрушали семейные узы. Когда очередной семейный союз старшего сына начинал трещать по всем швам, Вера Викторовна становилась грудью на защиту семьи и, как могла, старалась воспрепятствовать разводу. Но ничего у нее не выходило. Последняя жена моего отца была его моложе на 17 лет, но он и ей изменял «по-черному». По части женского пола отец был всеяден. В числе его любовниц были женщины из высшего общества, но были и представительницы самых заурядных профессий - официантки, дворники, уборщицы. Работая в строительстве на должности прораба, отец занимался приписками. Первый свой срок он получил условно, зато во второй раз он уже был осужден по полной схеме. Приговором суда ему была уготована тюрьма сроком на 7 лет с конфискацией имущества. Правда, никакого имущества у подсудимого не было обнаружено. Из вещей, находящихся в его квартире  были лишь выходной костюм и радиоприемник. Деньги отцу требовались для веселой жизни, вещи его не интересовали. Отсидев 3,5 года, Лев Васильевич был освобожден за примерное поведение. Он решил начать честную жизнь, порвать со своим преступным прошлым. Но хватило его не надолго. Рестораны манили своими огнями, а женщины, как и прежде, вешались ему на шею. И отец опять взялся за старое, стал воровать, как и прежде. Очередной арест был уже не за горами. И тут он решил обмануть судьбу и сделать финт. На самом пике страстей, когда отношения с прекрасным полом запутались и обострились до предела, а материал о хищениях в строительстве лежал на столе у следователя, Лев Васильевич лег в больницу, для того чтобы оперироваться по поводу язвы желудка. Болезнь отца не была  связана с плохим питанием. Питался он всегда хорошо, за исключением того периода жизни, когда он отбывал срок наказания. Аппетит имел богатырский. Мог на спор съесть 200 пельменей. По части выпить Лев Васильевич также был большой мастак, выпивая умопомрачительное количество водки, он всегда при этом оставался трезвым.   Большим знатоком мой отец был и по части ресторанной пищи. Рестораны были его страстью. Но болезнь желудка он все же заработал, заболевание возникло на нервной почве. Всю свою разудалую жизнь отец ходил как по «лезвию ножа», то убегал, то догонял (чаще всего, конечно, убегал) и вот, наконец,  зацепило. В 1941 году отец уже бросал себя под нож хирургов, симулируя аппендицит. Тогда он надеялся получить длительную отсрочку от призыва в армию. Операцию сделали, но отсрочку дали всего на один месяц. В 1973 году Лев Васильевич вновь решил сыграть с судьбой в «орлянку» и отдал свое тело в руки эскулапов. Лечащий врач отговаривал отца от операции, считал ее нецелесообразной.

 

   - Гораздо важнее, уважаемый Лев Васильевич, - говорил доктор, - обрести душевный покой, навести порядок в своей жизни, разобраться со своими женщинами, с законом. Вашу болезнь нужно лечить консервативно, операция не требуется вовсе. 

Но отец был непреклонен в своем желании и продолжал настаивать на проведении оперативного вмешательства. Под напором пациента операция все же состоялась, она прошла крайне неудачно. Все осложнения, мыслимые и немыслимые, обрушились на моего отца. Он умирал целый месяц, муки его были страшные. Круг людей, навещавших отца в больничной палате был крайне ограничен, больной всех выгонял, никого не хотел видеть рядом. Вера Викторовна расценила состояние своего сына как знак свыше. Она усмотрела в этом проявление божьего гнева. Страдания сына, считала она, – это расплата за его грехи, божья кара. Она хотела, чтобы сын исповедовался и попросил прощения у бога. Со священником бабушка уже договорилась. Услышав эти «бредни» отец пришел в неописуемую ярость, он накричал на мать и выгнал ее прочь.                 -Уходи отсюда немедленно, чтобы духу твоего здесь не было, - кричал он, - чтобы ты к моему гробу близко не подходила. Ненавижу тебя! Вон отсюда!


     В эти тяжелые минуты он терпел лишь своего брата Васю. В детские годы братья враждовали, часто дрались, но когда повзрослели, стали относиться друг к другу (прошу извинить за тавтологию) по-братски. Случалось, что даже любовницы у них были общие, передавались как эстафетная палочка от одного брата к другому. Бывали у братьев и моменты отчуждения, когда они не встречались по несколько лет, затем дружба возобновлялась заново. Никто никому не помнил зла. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, братья Викторовы были близки духовно. Но в этом дуэте доминировал всегда старший брат. И вот теперь, лежа под капельницей и глядя в потолок, старший брат говорил младшему такие слова: «Знал бы ты, Васечка,  как я измучился. Я на этом проклятом потолке знаю наизусть каждую трещину и каждое пятнышко. Скорее бы уж умереть».


     Когда Лев Васильевич умер, то провожать его в последний путь пришло много народу. Кроме  матери и брата, участие в похоронной процессии приняли его московские дети и жены, целый «эскадрон любовниц». Среди провожавших было много сослуживцев, приятелей отца (мужик он был, что и говорить,  компанейский, со всеми умел находить общий язык). В толпе собравшихся маячил и представитель следственных органов. Он пытался убедиться в достоверности факта смерти своего подопечного. Лев Васильевич так долго водил всех за нос и дурачил, что в прокуратуре были уверены в очередной мистификации с его стороны, полагая, что в гроб положили кого-то другого, а подозреваемый улетел на свободу «как черт на помеле через дымоходную трубу». Но, на этот раз, все было без обмана – «расхититель социалистической собственности» Викторов Л.В. действительно умер, лежал в гробу и встреча с тюремными нарами, баландой и парашей ему уже не грозила. Так безвременно и бесславно закончилась жизнь моего отца. До пятидесяти лет он не дожил всего лишь два месяца. Иногда, крайне редко, он писал моей матери письма. Я помню строки одного из писем, написанного ужасным почерком. Свою первую жену отец считал эталоном порядочности. В минуты раскаяния и болезней он обращался к Юлии Алексеевне, жаловался на свои неудачи, болезни, каялся в своих грехах. Своим «плейбойством» мой отец не гордился. Он страдал от своего образа жизни, но изменить его не мог. Своему сыну он желал другой участи. «Самое главное, - писал отец моей маме, - чтобы в Виталике не взыграла Викторовская кровь». Эта кровь во мне не взыграла. По жизни я прошел ровно, без спотыканий и падений, отцовских ошибок не повторил.


      Как-то, в разговоре с дядей Васей, во время очередного приезда в Москву, я изъявил желание съездить на кладбище и поклониться могиле отца, дядя мне отсоветовал.


Не нужно этого делать, - сказал он, - твой отец никогда про тебя не вспоминал, ты ему был безразличен.

     Это была горькая правда. Отец очень редко вспоминал меня, никогда не помогал материально. Моя мать надрывалась на двух работах, но, тем не менее, жили мы в Устюге впроголодь. Алименты с мужа мама так и не потребовала, потому что очень гордая была. В детские годы я часто спрашивал про отца, надеялся, что он обратит на меня свое внимание, проявит хоть какую-то заботу. Но чудо не произошло. Мой отец оказался подонком, и я ожесточился, вычеркнув его из своей памяти навсегда. Сначала душевная рана была слишком болючей, но по прошествии нескольких десятков лет я успокоился и, сегодня, говорю ему спасибо за то,  что он подарил мне жизнь. 


     1973 год для семьи Викторовых оказался трагическим. В начале года умер Василий Михайлович, мой дед. В августе умер отец, а в конце года пришел черед и Веры Викторовны. О ее смерти я расскажу чуть позднее. А пока несколько слов хочу сказать о дедушке, образ которого я совершенно не раскрыл. Несмотря на то, что я неоднократно бывал в доме у Викторовых, деда почти не запомнил. Василий Михайлович был постоянно в тени своей властной супруги. Среди женских «подкаблучников» всех времен и народов, равных ему по степени утраты своей самостийности я не встречал никого и никогда. Он не имел права голоса и представлял собой полное чмо. Даже за столом во время чаепитий ему не было места, в это время он почему-то всегда находился в другой комнате. Когда и при каких обстоятельствах он был так раздавлен и уничтожен, я не знаю, но в семейном дуэте его голос был совершенно не слышен. Более страшного примера семейной тирании, когда один член семьи окончательно и бесповоротно подавлял другого, я в своей жизни ни разу не встречал. Я помню лишь, как он меня целовал, щекоча своей бородой, говорил какие-то ласковые слова. Все остальное в нем было тускло и безлико. Всюду и везде доминировала бабушка, а дед мог лишь поддакивать, да кивать головой. Высшее образование Василий Михайлович все же получил, на своей работе он проявлял себя неплохо. В конце 50-х годов прошлого века была приведена в действие программа по приближению окраин Москвы к центру. Дед принимал какое-то участие в разработке этого проекта. Пенсию он заработал вполне приличную по тогдашним меркам. По словам  его сына Василия Васильевича, дед Вася был ужасный паникер, но временами на него нападало «козлинное» (эпитет дяди Васи) упрямство и он совершал неумные поступки, за что ему и доставалось «на орехи» от своей супруги, которая стирала его в порошок и размазывала по стенке. Книжки дед Вася не читал, зато сам, однажды, взял  да и написал книгу, которая называлась «Лесовик». Книга была небольшой по объему, но она все же была издана и продавалась в магазинах. У меня сохранилась лишь одна фотография деда Васи, на ней он запечатлен в том возрасте, в котором я его хорошо помню. Седенькая бородка клинышком, лысая голова, оттопыренные уши и прищуренные, настороженные глаза.


     Оставшись одна, Вера Викторовна решила полностью посвятить всю свою оставшуюся жизнь служению богу. Дома ее никто не ждал. Сын Вася, кажется, наконец-то, остепенился, женился на переводчице и пытается не повторять ошибок прошлого, живет отдельно и строит семью. С самого утра моя бабушка отправлялась в ближайшую церковь, приходя к ее открытию. Целый день она проводила в молитвах и уходила домой лишь тогда, когда церковь уже закрывалась. И так было каждый день. Вскоре бабушку заметили  прихожане и представители церковного клира. Своей отрешенностью от всего земного, своим невероятным фанатизмом она покорила сердца верующих и стала неформальным лидером в этом храме. К ее мнению стали прислушиваться. Настал момент, когда Вера Викторовна стала негласно управлять всеми церковными делами. Старалась она влиять и на кадровую политику. Однажды в храме открылась вакансия дьякона, должность которого была выборной. Кандидатура претендента на должность была навязана сверху. Личность этого кандидата была весьма сомнительной,  этот человек имел низкие моральные качества и был недостоин избрания даже на такую скромную должность. Бабушка  провела разъяснительную работу в массах и кандидата на должность дьякона вскоре «прокатили» на выборах. Как потом выяснилось, предложение об избрании на должность данного гражданина поступило ни откуда-нибудь, а из КГБ. Даже в церковном мире, так же как везде и всюду, орудовали внештатные секретные сотрудники всесильных органов. Глаза и уши КГБ зорко отслеживали ситуацию во всех сферах нашей жизни. Никакое инакомыслие не могло и не должно было оставаться бесконтрольным. Должность дьякона церкви являлась номенклатурой КГБ. Органы провели работу и выявили идейного вдохновителя и организатора провальной выборной компании. С бабушкой серьезно побеседовали, предупредили о возможных серьезных для нее последствиях, просили образумиться и не мутить общественное сознание. Но Вера Викторовна уже никого не боялась. Она сказала в лицо товарищам-чекистам следующие слова: «Пока я жива, пока бьется мое сердце, Ваш человек никогда не будет избран на должность. А если будете на меня оказывать давление, то я перейду через дорогу и обращусь в посольство Соединенных Штатов Америки с заявлением о том,  как в Советском Союзе нарушаются права граждан».


     Бабушка жила на улице Чайковского и посольство США, действительно, было расположено напротив ее дома, на другой стороне дороги. Работники КГБ знали адрес Веры Викторовны, знали они и о том, что эту улицу старушке еще не раз придется переходить. Бабушка еще не догадывалась тогда, что, выступив против всесильных органов, она подписала себе смертный приговор.


Ну, смотри, старая, - сказал чекист на прощание, - как бы тебе не пришлось пожалеть о сказанном.

     Дальнейшие события развивались по законам детективного жанра.


Бабушка уже догадывалась, что ее должна сбить машина при переходе улицы. Переход улицы по пути в церковь был неизбежен, подземного перехода поблизости нигде не было. Она стала проявлять крайнюю осторожность и осмотрительность, подолгу выжидала момент для форсирования дорожной преграды. Несколько раз бабушке удалось успешно пересечь проезжую часть улицы, и она уже стала успокаиваться, полагая, что угроза наезда  миновала. В церкви она продолжала заниматься агитацией за правое дело. Вскоре ее сбила машина, но сбила несильно. Вера Викторовна отделалась легкими ушибами и ссадинами. Это было предупреждение. Находясь дома и залечивая раны, бабушка услышала по телефону очередную угрозу, знакомый голос из телефонной трубки произнес следующие слова: «Ну что, хоть теперь ты поняла куда катишься. Образумься немедленно, не то будет хуже, следующий несчастный случай на дороге будет для тебя последним». Но бабка Викторова уже не могла остановиться, она уверенно шла к своей гибели. Сына Васю она предупредила, чтобы он был готов отреагировать на грядущее событие. Агитационная акция Веры Викторовны была успешно продолжена, дьякона вновь не утвердили при очередном голосовании. На следующий день бабушка пошла в церковь намного раньше обычного, она хотела перейти дорогу в раннее время суток, когда движение транспорта было минимальным. Погода была ясная, видимость с левой и правой стороны улицы была хорошая, машин на проезжей части почти не было. Улучшив момент, бабушка двинулась в свой последний путь. Откуда-то внезапно, на полной скорости выскочила машина и сбила старуху. Сбила крепко. Насмерть. Перед смертью Вера Викторовна успела сообщить свидетелям ДТП номер телефона своего сына. Через полчаса после происшествия дядя Вася уже был в отделении милиции. Водитель машины и несколько свидетелей давали показания о ДТП. Говорили они заученным текстом, все в их изложении было так гладко, что трудно было к чему-либо придраться. Когда дядя Вася попытался заговорить о заказном характере  убийства, ему посоветовали заткнуться и молчать. Намекнули на то, что не ровен час, и самому можно с жизнью распрощаться. И дядя Вася проявил благоразумие, замолчал, не стал бороться за правду.


     При всем разнообразии методов устранения  неугодных людей органами государственной безопасности, меня поражает некоторая узость их выбора в сезоне 1973 года, когда предпочтение отдавалось автомобильному способу ликвидации граждан. Среди новых бабушкиных подруг были ее сподвижницы, обладающие не меньшим фанатизмом и верой в справедливость. Одна из таких старушек также попала в поле зрения КГБ, подобно Вере Викторовне она не поддалась на угрозы. Давить эту бабульку автомобилем оказалось значительно сложнее, потому что она жила рядом с церковью и ей не надо было переходить через дорогу. Но, как оказалось, автомобили у нас могут ездить не только по дороге, но и по тротуару. Пожилая женщина уже получила предупреждение из органов и была чрезвычайно бдительной, она знала, что советские чекисты способны на все. Интуиция не обманула ее. Во время очередного утреннего марш-броска в церковь эта старушка, каким-то чудом,  заметила выскочившую на тротуар машину и среагировала на ее атаку не хуже спринтера Валерия Борзова. Не знаю, занималась ли она когда-нибудь спортом, но удирала от автомобиля она лихо, петляя между деревьями (подобно слаломисту). Машина гонялась за своей жертвой повсюду, повторяя каждый  маневр преследуемой. Но ангел-хранитель в тот день был на стороне женщины. Она уцелела в неравной схватке с всемогущими органами.

 

     Описывая подробности гибели моей бабушки, я воздерживаюсь от каких-либо комментариев  в адрес органов государственной безопасности. Я совершенно бесстрастно констатирую факт.


     После смерти Веры Викторовны, ее квартира на улице Чайковского отошла государству. Оказалось, что в той квартире никто больше не был прописан. Прописывать на своей жилплощади кого-либо из своих сыновей родители не захотели, побоялись, а внук Виталий, то бишь я, от прописки в Москве отказался сам. 


     Бабушка Вера в молодости была очень красивой женщиной. Она была черноволосая с синими глазами. На фотографиях в пору своей юности бабка выглядит очень импозантно. К старости она свой шарм утратила и была ужасно нефотогенична. Она, бесспорно, была очень сильной личностью, Ее несокрушимая воля и страсть позволяет поставить ее в один ряд не только с Салтычихой, но и с боярыней Морозовой. При старом режиме ее жизнь сложилась бы, наверное, по-другому. Но история не знает сослагательного наклонения. Бабушка вступила в противостояние с действующим режимом и проиграла, заплатив за это своей жизнью.


     Мой дядя Василий Васильевич Викторов в эти дни приближается к своему семидесятипятилетию. Он живет со своей женой Галей в маленькой двухкомнатной квартире на улице Миллионщикова. Детей у супругов нет. Живут Викторовы очень бедно. В 1994 году все свои сбережения они вложили в МММ и прогорели. Нынешний образ жизни у дяди Васи очень замкнутый. Он любит  кошек и собак, но не любит людей, в них он разочарован. Когда-то дядя состоял в КПСС,  сейчас он крайне сожалеет о том времени, когда он охмурял людей партийной бредятиной. Сегодня дядя Вася – глубоко верующий человек. Он регулярно посещает церковь, соблюдает посты. Его слова, обращенные ко мне, звучали следующим образом: «Виталик, ты должен прийти к Богу, я знаю, что тебе нелегко это осуществить, потому что твоя мать была «ортодоксальным» большевиком, но ты обязательно должен сделать этот шаг». Дачный сезон дядя проводит на своем участке от звонка до звонка, в этот период времени в городе он не появляется. Продукты питания и свежую одежду к нему привозит Галя, которую дачный вопрос не интересует совершенно. Жена дяди Васи живет совершенно другими интересами, между супругами мало общего. На письма и поздравления дядя Вася никогда не отвечает, телефонные разговоры его тоже сильно утомляют, он всегда старается их поскорее свернуть. С племянниками Андреем и Дмитрием дядя Вася не поддерживает никаких контактов, их человеческие качества оценивает не высоко, их черствость и расчетливость больно ранят  душу. В 2001 году мы последний раз встретились с дядей, он много рассказал мне о себе и своей родне. На прощанье Василий Васильевич подарил мне фотографии, на которых запечатлены Лампадины и Викторовы в разные периоды своей жизни. На подавляющем большинстве снимков изображены священнослужители, некоторые из них, судя по их одеяниям,  занимали далеко не последнее место в церковной иерархии. На одной из фотографий запечатлен и мой прадед Миша, пострадавший за веру.


     Я точно не знаю, сколько сестер и братьев было у Веры Викторовны, забыл спросить об этом у дяди Васи. Известно лишь то, что был брат Михаил, который погиб на фронте в 1943 году. Была у бабушки младшая сестра Александра. Она умерла в 1988 году. Из всего клана Лампадиных-Викторовых,  тетя Ася (так ее все называли) была, на мой взгляд,  единственно- нормальным человеком. Это была женщина необыкновенной души. У тети Аси не было своих детей, но она, не жалея сил, возводила мосты между родственниками, стараясь всех объединить. Учитывая четко выраженные центробежные тенденции среди представителей обоих родов, выполнить эту задачу было нелегко. Но тетя Ася покорила всех своим обаянием, душевной щедростью. Лед отчуждения начал таять. Все вдруг будто проснулись и потянулись навстречу друг другу, начали общаться. Узнав о моем существовании, Александра Викторовна написала мне замечательное письмо, на которое я просто не мог не откликнуться. Между нами завязалась переписка, которая продолжалась вплоть до самой кончины тети Аси. После ее ухода из жизни все родственники вновь разбежались по своим норам, родственные узы распались. Я никогда не видел бабушкину сестру,  путь от сердца к сердцу пролегал у нас через переписку. Даже почерк у этой женщины был красивый, такой же красивой была и ее душа.


     Завершая рассказ о ветвях своего генеалогического древа и,  оценивая  роль и значение этих ветвей в моей судьбе, я стремился быть предельно объективным. Но с этой задачей я, чувствую, не справился. Еремеевские – Марковы всегда были рядом со мной, они меня кормили, поили, воспитывали, участвовали в моей жизни. Я дышал с ними одним воздухом, жил общими интересами. И пускай не все в этой жизни было идеально, но это все мое и только мое. Я не ропщу и не сетую на судьбу, она ко мне была в целом благосклонна. И другой судьбы я бы не хотел.


     Давая характеристику Лампадиным-Викторовым, я старался максимально абстрагироваться и не впадать в убийственную детализацию всех добродетелей и пороков, присущих этому клану. Задача была не из легких. Меня все время заносило. Рассказ получился содержательный, но я чувствую, что не избежал саркастических интонаций и субъективизма. Я живой человек и не всегда могу управлять своими чувствами,  не способен быть предельно бесстрастным. 

Прочитано 4367 раз

  • АИХ
    АИХ
    Суббота, 09 мая 2015 06:52

    Знание и внимание Виталия Львовича к родственникам и родственным связям впечатляет. И написано хорошо. Сказанное им о Великом Устюге и его народе могу подтвердить словами моей жены Веры Александровны, родители которой родом оттуда. Бабушка Оля рассказывала ей, что до революции в её селе под Великим Устюгом все жили счастливо и зажиточно. "В селе из бедных было только две семьи, - говорила она, - в одной были лентяи, в другой пьяницы". Кто из них кем стал после революции она не говорила, но можно догадаться.

    Пожаловаться
Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии

Пользователь