В марте у меня много хлопот. Готовлю Видяева к самостоятельному командованию лодкой.
Когда Лунин ушел на подводный крейсер, я предложил назначить и а его место Федора Видяева, плававшего на «Щ-421» старпомом. Со мной согласились: действительно, Федора Алексеевича пора выдвигать, он для этого вполне созрел. На бригаде его знают давно. Еще в 1938 году лейтенант Видяев был штурманом на «Д-3», у Котельникова. С ним он участвовал в походе к Ян-Майнену в составе экспедиции, обеспечивавшей снятие папанинцев со льдины. Молодой штурман проявил себя тогда с лучшей стороны. Сказалось его давнее знакомство с северными морями — еще до службы на флоте плавал он здесь с рыбаками.
С тех пор прошло четыре года. Видяев возмужал, окончательно сформировался как подводник. Прекрасной школой для него явилась служба под началом таких талантливых командиров, как Котельников и Лунин. Для человека вдумчивого, склонного к анализу подобная школа дает очень многое. А наш Федя как раз и был таким — очень серьезным, очень взыскательным к себе. Человек ровного, безоблачного характера и холодной отваги, он, по-моему, боялся лишь одной вещи на свете: где-нибудь, в чем-нибудь выпятить, подчеркнуть свое «я».
Назначение Видяева состоялось. На его же место — помощника командира — пришел Каутский, давно стремившийся сменить должность дивизионного специалиста на командную работу. И вот день за днем выходим мы на Кильдинский плес отрабатывать курсовые задачи. Базируемся на одну из бухт, поближе к нашему учебному полигону, чтобы не тратить время на переходы до Полярного.
Дело у нас идет споро. Ну еще бы! Видяев-то опытный старпом. Ему не один раз приходилось управлять самыми различными маневрами лодки. Лунин, как каждый хороший командир, заботился о том, чтобы помощник был готов заменить его в любую минуту. Но, понятно, большой практики в выполнении командирских обязанностей у Федора Алексеевича еще нет. Да и психологический момент играет тут не последнюю роль. Одно дело, когда ты хотя и действуешь за командира, но ощущаешь себя старпомом. И совсем другое дело, когда ты проникся чувством полной и неразделимой ответственности за весь корабль.
Вот и тренируемся мы на Кильдинском плесе, перемежая учебные срочные погружения с боевыми — от неприятельских самолетов. Видяев «притирается» к хорошо знакомому экипажу в своем новом, командирском качестве, практикуется в выполнении торпедных атак.
Но вот все учебные задачи у него приняты. Оценки хорошие. И 20 марта друзья провожают нас в боевой поход, от души желая счастливого плавания. Бодро и немного грустно звучит последняя, обрывающая нашу связь с землей команда Каутского: «Сходню убрать!» Отданы швартовы. Замолотили воду винты, вздымая за кормой небольшой бурун. Дрогнул и плавно пополз назад пирс. Поход начался…
Море не на шутку злится. Лодка то зарывается носом в воду до основания рубки, то вздыбливается, как норовистый конь. Крен достигает сорока градусов. А впереди у нас не близкий путь — идем на одну из самых отдаленных позиций.
На вахте — капитан-лейтенант Афонин. Это командир «Л-22», достраивающейся в Архангельске. Моряк он опытный, еще во время войны с белофиннами командовал лодкой на Балтике. А сейчас Афонин идет в поход для приобретения боевого опыта в наших северных условиях, для практического освоения театра.
Оставив его и Видяева на мостике, спускаюсь вниз. В третьем отсеке комиссар Афанасьев о чем-то оживленно толкует с парторгом, комсоргом и редактором лодочной газеты. Видимо, посвящает их в свои соображения относительно партийно-политической работы в начавшемся плавании.
Обошел отсеки. Вахта несется умело и внимательно. Бачковые подают подвахтенным вечерний чай. Лишь два-три человека из молодых не собираются принять участие в чаепитии — им невмоготу. Больше укачавшихся на лодке нет. Костяк экипажа здесь составляют «старики», прошедшие школу морской закалки еще в боевых дозорах финской войны. В любую погоду не теряют они ни работоспособности, ни аппетита, хотя качка, конечно, действует и на них. Но ничего, привыкли. И сейчас матросы перекидываются шутками, посмеиваются. Настроение у всех равное, веселое. Смотрю вокруг и с беспощадной, до боли, остротой вспоминаю довоенные дни: вот так же выходили мы в учебные походы, такая же спокойная и доброжелательная атмосфера царила в отсеках.
Да, ко всему привыкает человек, даже к войне. И только суровая настороженность, затаившаяся в глазах моряков, напоминает, что нас ждут не условные бои, а реальная, грозящая смертью опасность…
Под утро приняли радиограмму: «Следовать в район Н. для прикрытия союзного конвоя от крупных надводных сил противника». В таком изменении поставленной перед нами задачи нет ничего неожиданного. Конвои в Мурманск идут все чаще. Вот и незадолго перед этим походом мы виделись с английскими моряками. «Ваше море очень трудное для плавания, — говорили они. — Нигде мы не переживали столько тяжелых дней, сколько на переходе в Баренцевом море». Что ж, это верно. Без привычки и британцам — исконным морякам — плавать у нас нелегко.
Сейчас ожидается очередной конвой PQ-13. Как и в предыдущих случаях, лодки развертываются для его прикрытия. Ведь в норвежских портах у немцев значительные силы — вплоть до новейшего линкора. Они способны нанести большой урон неповоротливым, тихоходным караванам и их эскорту. Поэтому, не ограничиваясь войной на морских дорогах немцев, мы принимаем участие и в защите собственных океанских путей в пределах нашей операционной зоны.
Мы провели в заданном районе двое суток, но противника так и не встретили. Конвой прошел, и поступила радиограмма с приказанием следовать на позицию и выполнять свою основную задачу согласно плану, то есть действовать на коммуникациях врага.
Сутки идут за сутками, с каждым разом все удлиняя день. Это вынуждает нас больше времени проводить под водой. Никакими иными признаками весна себя не проявляет. По-прежнему штормит. Все так же холодно. И все так же часты снежные заряды.
Видяев держится отменно, так, словно командовать лодкой — дело для него вполне привычное. Вероятно, внимательно присматривался он к Лунину, раздумывал над каждым его решением, прикидывал: «А как бы я поступил в такой же обстановке?» Эта мозговая гимнастика очень полезна. Она развивает практическое воображение, облегчает процесс командирского становления. У Видяева этот процесс проходит незаметно, естественно, без срывов.
Поиск пока безрезультатен, но молодой командир ничем не выдает своего вполне понятного нетерпения. А ведь мне и то не терпится. Как покажет он себя при встрече с врагом, в торпедной атаке? Все-таки это — главный экзамен на моральное право называться командиром подводного корабля.
Экзамен начался 28 марта у Порсангер-фиорда в 14 часов 32 минуты. Оторвавшись от перископа, Видяев широко и как-то очень просто улыбнулся:
— Ну, заждались мы конвоя, — и уже громче и строже произнес: — Торпедная атака!
В окуляре виднелся вдали транспорт с двумя сторожевиками, идущий переменными курсами вдоль берега, в сторону фиорда. Дистанция хоть и большая, но наше взаимное расположение делает атаку возможной.
Начинается долгое-предолгое сближение. Поднимая перископ, мы поочередно смотрим в него. В центральном посту сгустилась напряженная тишина. Отчетливо раздаются доклады гидроакустика и команды Видяева, подправляющего курс. Все идет правильно, моего вмешательства не требуется. Видяев спокоен, распорядителен. Чувствуется, он крепко уверен и в себе и в готовности людей точно выполнить любой его приказ.
Пожалуй, пора командовать: «Носовые аппараты, товсь!» Но командир, приподняв перископ, огорченно крякает. Молча отстраняется, уступая мне место. Да, дела! Конвой резко изменил генеральный курс, огибая мыс перед входом в фиорд. И хоть нам теперь до противника рукой подать, курсовые углы изменились так, что стрелять нельзя. В сложившейся обстановке немудрено и вовсе отказаться от атаки. Есть лишь одна возможность исправить положение, только не каждый командир сможет с ходу рассмотреть ее.
Но не успеваю я сказать и слова, как Видяев уже командует:
— Право руля, курс сто шестьдесят пять! Боцман, ныряй на двадцать метров! — и обращается ко мне: — Поднырнем под конвой и приведем его на кормовой залп.
Это как раз и есть то, что надо. Молодец Видяев! Завидную проявляет настойчивость, крепко «вцепился» в противника.
Над головой у нас прошумели винтами немецкие корабли. Подвсплываем под перископ, ложимся на боевой курс.
— Кормовые аппараты, товсь!
И тут, как назло, конвой снова круто меняет направление, выходя из угла атаки. Ох уж этот несимметричный противолодочный зигзаг! Попробуй разберись в нем, улови его закономерность! Видяев, кажется, сумел увидеть тем внутренним командирским зрением, которое помогает предугадывать развитие событий, дальнейшие намерения врага.
— Они опять сменили генеральный курс, — говорит он. — Иван Александрович, надо нам в горло фиорда идти, там встретимся.
— Добро.
И лодка ложится на курс, ведущий в ту невидимую точку, где по расчету командира в конце концов окажутся неприятельские корабли. В перископ видно, как конвой то сближается с нами, то удаляется от нас, словно окончательно решив уйти совсем в другую сторону. Но Федор не меняет назначенного курса. Атака длится почти час, и он весь взмок. Снял шапку, расстегнул ватник. Если взглянуть со стороны, выключив его из окружающей обстановки, — ну совсем работяга-парень, занятый тяжелым физическим трудом.
Но вот конвой совершил очередной поворот, и все стало на свои места. Он словно нарочно подставился для атаки. Мы ложимся на боевой курс.
— Носовые аппараты, товсь!
В это время под водой раздается глухой отдаленный удар — взрыв глубинной бомбы. Взглядываю на часы. 15.28. Зачем немцы сбросили бомбу, для профилактики, что ли? Нас они, судя по всему, еще не почуяли. 15.34. Серия взрывов из семи бомб. Боевого курса не меняем. 15.38.
— Носовые, пли! — командует Федор.
Ощущаем четыре, раз за разом, толчка. Торпеды вышли. Хорошо, что у нас теперь установлена система беспузырной стрельбы: и воздушными шапками себя не обнаруживаем в момент залпа, и на перископной глубине удержаться легче.
Через пятьдесят секунд явственно послышались два взрыва. Смотрим — транспорт явно тонет. Начинаем послезалповое маневрирование. В 15.45 посыпалась первая серия предназначенных для нас бомб. Видяев уводит лодку на глубину. До 17.37 было сброшено сорок четыре бомбы, но все они рвались у нас за кормой. Бомбить точнее противнику, видимо, помешал внезапно налетевший снежный заряд. Мы отделались легко — за время бомбежки только гирокомпас выходил из строя.
Так прошел боевой экзамен Федора Видяева. Без всяких натяжек он заслуживает оценки в пять баллов.
И снова тянутся долгие, ничем не примечательные дни и ночи. Лишь 4 апреля произошло всех нас крепко взволновавшее событие. Во время зарядки батарей получили из штаба флота радиограмму, в которой экипаж поздравляли с награждением «Щ-421» орденом Красного Знамени. Праздник для всех нас большой. И обязывает награда ко многому. Все это понимают и умом и сердцем, и все ждут не дождутся новой встречи с врагом. Но к сожалению, такие встречи не происходят по заказу.
Наступило 8 апреля. До вечера плавали мы под водой близ Порсангер-фиорда, где дебют Видяева оказался таким удачным. На этот раз везение покинуло нас. И мы двинулись на норд, чтобы с наступлением темноты долить батареи дистиллятом и зарядить их.
Лодка лежала на курсе двадцать. В кают-компании позвякивали стаканы — вестовой накрывал вечерний чай. Подвахтенные отдыхали — кто читал, а кто уже пристроился соснуть. В 20 часов 58 минут лодку совершенно неожиданно потряс огромной силы взрыв. Корму подбросило вверх. Загремели сорвавшиеся с мест койки и патроны регенерации. Где-то заклокотала вода. Несколько человек из шестого отсека выбросило в пятый. И тут же дифферент стал меняться на корму.
Когда мы с Видяевым ввалились в центральный пост, находившиеся там Каутский и инженер-механик Славинский уже приняли все меры к всплытию. Еще не отдав себе точного отчета во всем происшедшем, они, по сути дела, сразу же начали спасать корабль. И действительно, замешкайся они, начни выяснять различные подробности, вода, бурно рвущаяся в кормовой отсек, вероятно, навсегда лишила бы нас возможности всплыть на поверхность.
Из центрального поста в кормовой отсек поступил приказ: задраить переборочную дверь и начать заделку пробоин. И шесть человек, находившихся там, выполнили команду, изолировав себя ото всех и вся — от остальной лодки, от внешнего мира, от товарищей по экипажу. По железным законам подводной службы они остались в кромешной тьме, один на один с невидимыми пробоинами, под струями холодной клокочущей воды. Они могли погибнуть, но ценою их жизни была бы спасена вся лодка. И в то же время только спасение всего корабля сохраняло им единственный шанс остаться в живых.
Осмотрев горизонт и не увидев ничего, кроме густого снежного заряда, мы всплыли. Теперь можно было обстоятельнее разобраться в происшедшем. Несомненно, мы задели кормой мину, хотя перед взрывом никто и не слышал скрежета минрепа[6 - Минреп — трос, соединяющий мину с ее якорем.] о корпус. Даже замеченные с первого взгляда разрушения были велики. Рубочный люк перекосился. Верхнюю крышку кормового люка сорвало напрочь и отсек не затопило лишь благодаря тому, что нижняя крышка выдержала давление воды. Верхняя палуба оказалась гофрированной. Барбет кормовой пушки искорежило. Радиопередатчик в центральном посту сдвинуло с места, и он оказался всерьез выведенным из строя. Отказал гирокомпас.
Немедленно были пущены помпы на осушение седьмого отсека. Вслед за ними заработал и турбонасос. Там под руководством командира отсека старшины группы торпедистов Дряпиков а шла отчаянная борьба с водой. Руководимые Дряпиковым краснофлотцы Качура, Митин, Жаворонков, Новиков и Февралев работали виртуозно и самоотверженно. Они на ощупь отыскали пробоины и принялись заделывать их. Кроме штатных средств борьбы за живучесть в ход пошли шапки, сапоги, ватники. Там, где было возможно, закрывали пробоину телом, пока товарищи не приходили на помощь.
Умение и мужество этих моряков отнюдь не носили характера исключительности. Это были естественные результаты планомерной подготовки. Ведь еще до войны на лодках проводились многочисленные тренировки по борьбе с пожарами и заделке пробоин. В отсеках вырубали свет, пускали под давлением воду, жгли дымовые шашки, создавая обстановку мало отличную от той, что может возникнуть в результате настоящих повреждений, полученных в бою. Борьба за живучесть входила в состав каждой курсовой задачи по боевой подготовке.
Это, конечно, не только вырабатывало у моряков определенные навыки, но и готовило их психологически к трудным испытаниям: они обретали способность побеждать в себе страх перед хлещущей в темноте водой и жарким дыханием пламени. Тренировки по борьбе за живучесть не прекращались и с наступлением войны. На бригаде был оборудован специальный бассейн и учебный отсек, в котором можно было как угодно имитировать пробоины, пуская воду под любым давлением.
Такая подготовка плюс отличное знание своего корабля и вооружали подводников качествами, без которых во время тяжелой аварии не спасти ни лодку, ни себя. Эти качества проявил, например, замечательный экипаж «Д-3» в своем последнем мартовском походе, когда вражеская бомбежка нанесла прочному корпусу «старушки» серьезнейшие повреждения. Лодка вернулась домой только потому, что подводники сумели преградить путь воде, не дали ей ворваться в отсеки.
Вот и сейчас Дряпиков и возглавляемые им моряки не просчитались ни в чем. Они вовремя задраили дверь, вовремя пустили воздух высокого давления, чтобы уравнять напор забортной воды, вовремя заделали пробоины, проявив находчивость и сметку. Да и все остальные действия экипажа по борьбе за живучесть были правильны от начала до конца. Это, собственно, и спасло лодку.
Спасло, но надолго ли? Сквозь стремительно летящий снег неподалеку виднелся мыс, на котором, как мы знали из разведданных, находится наблюдательный пост и артиллерийская батарея. А мы в таком состоянии, которое исключает возможность погружаться. Сумеем ли мы дать лодке ход — пока неизвестно. И если не сегодня, то завтра утром, мы как на ладошке предстанем перед врагом во всей своей беспомощности. А не удастся починить радиостанцию, то и помощи запросить мы не сумеем.
К нашему счастью, снежный заряд не прекращался до наступления короткой апрельской ночи. Но к 23 часам окончательно подтвердились наши худшие опасения относительно способности лодки самостоятельно передвигаться. Выяснилось, что гребные валы у нас лишились винтов. Однако не прошли даром героические усилия радистов Рыбина и Свиньина. В 23.20 передатчик заработал, и я отправил в адрес командующего флотом радиограмму: «Подорвался на мине, хода не имею, погружаться не могу, широта… долгота…»
А между тем штурман Маринкин доложил, что нас хотя и медленно, со скоростью полутора узлов, но верно относит течением к берегу. Дело приняло совсем дрянной оборот. И тут, как часто бывает в безвыходных положениях, вдруг обнаружился выход, на первый взгляд смешной до нелепости, но по здравому рассуждению не лишенный практического смысла. Ведь мы же моряки, черт возьми, а раз так, то почему бы нам не попробовать искони морской способ передвижения по воде — под парусом?! Сшить его можно из дизельных чехлов, а перископ заменит мачту.
— Ну как? — не очень уверенно спросил я у Видяева и Каутского, посвятив их в этот несколько экстравагантный замысел. Глаза у обоих загорелись:
— Здорово! Мы уже об этом думали, товарищ комдив. Нам ведь, главное, хотя бы на десяток миль от берега оторваться. А там что-нибудь еще придумаем.
— Ну что ж, действуйте.
Трудно, конечно, было заранее сказать, что из этого получится. Будет ли работать импровизированный парус? Достаточной ли окажется его площадь, чтобы сдвинуть лодку с места, поборов течение? Никакие расчеты помочь нам не могли. Только сама попытка могла дать окончательный ответ. Так почему же не попытаться?
К часу ночи парус был готов. С помощью самодельного рейка[7 - Реёк — брус для крепления паруса.] мы подняли его на перископе. Перископ и парус! Совершенная оптическая система, прибор двадцатого века выполнял роль простой деревянной мачты для крепления грубого холщового полотнища — судового движителя, известного с древнейших времен. Как ни противоестественно было такое сочетание, оно дало результат. Парус напрягся, и лодка двинулась от берега, влекомая попутным ветром.
Хоть и медленно было наше движение, лаг начал отсчитывать мили. Магнитный компас показывал курс 350 градусов. Восторг был всеобщий и полный. В пятом часу утра от командующего пришла радиограмма. Он сообщал, что на помощь нам направляется «К-22», находящаяся на соседней позиции. Это еще больше подняло настроение.
Через час наше необычное путешествие пришлось приостановить. Ветер стих, видимость улучшилась, вдали четко вырисовывались очертания мысов Нордкап и Хельнес. Стало быть, и парус оттуда просматривался прекрасно. Пришлось спустить его.
Теперь парус вызывал величайшее уважение. Как-никак, а мы прошли под ним девять миль. Это было как раз то расстояние, которое давало нам шанс не быть сразу обнаруженными врагом.
Вскоре от командующего флотом пришла еще одна радиограмма, подтверждающая и дополняющая первую: «Подводной лодке «К-22» приказано следовать с позиции к вам на помощь. В случае невозможности спасти лодку, спасайте людей, лодку уничтожьте».
С половины седьмого до девяти снова шли под парусом: сыпал снег, дул ветер. Правда, продвинулись мы немного, ветер-то был слабый, балла в два. Снова развиднелось и снова пришлось убрать парус. Для большей скрытности заполнили главный балласт, и палуба теперь едва возвышалась над водой.
А на лодке шла размеренная деятельная жизнь. Дизелисты и электрики зарядили аккумуляторные батареи, трюмные пополнили запас воздуха высокого давления. В отсеках началась приборка. Видяев с Каутским поддерживают обычный, повседневный порядок, чтобы не подчеркивать исключительности создавшегося положения, застроить людей на спокойный деловой лад, отвлечь их от размышлений относительно возможного финала нашей парусной прогулки.
Между прочим, окончиться она может всяко. Как только перестает работать парус, течение неумолимо, по полторы мили за каждый час, сносит нас в сторону чужого берега. Что произойдет раньше: приведет ли Виктор Котельников «К-22» нам на выручку, или немцы обнаружат нас и учинят расправу, — сказать трудно. Во всяком случае, надо быть готовым к худшему, И поэтому у обеих пушек поставлены артрасчеты: мы не собираемся сдаваться без боя. Артиллерийский погреб подготовлен к взрыву: мы не собираемся сдаваться, даже если все средства к сопротивлению окажутся исчерпаны. Каутскому поручено в случае необходимости взрывать погреб, командиру БЧ-2–3 Дыбе — одну из носовых торпед.
Все эти приготовления проведены так, чтобы не привлекать к себе внимания. Но моряки, как всегда бывает в таких случаях, каким-то верхним чутьем догадываются о них. И военком Афанасьев докладывает, что люди вполне спокойно обсуждают возможность нашей встречи с врагом и ее вероятный исход. Мнение у всех единодушное: лучше погибнуть, чем сдаться в плен.
Видяев, как узнал я потом, потихоньку вручил старшине радистов Рыбину записку с пометкой: «Передайте по радио, когда я прикажу». В ней было всего четыре слова: «Погибаю, но не сдаюсь».
Лодку по-прежнему дрейфует к берегу. Приборка окончена. Видяев приказал начать чистку и приведение в порядок механизмов…
Тем временем «К-22» спешила к нам. на помощь. Ее поход начался дней на шесть позже нашего. Дважды ей пришлось выдержать довольно сильную бомбежку. Наконец 3 апреля она сама атаковала конвой из транспорта и трех сторожевиков. Котельников выпустил две торпеды по транспорту и, немного подвернув, одну торпеду по сторожевику. Выстрелы были снайперскими. Все торпеды достигли целей.
Уцелевшие сторожевики преследовали лодку, но двадцать две бомбы, сброшенные ими, не причинили ей существенного вреда. Искусно маневрируя, Виктор Николаевич оторвался от преследователей. На следующий день, плавая в том месте, где была произведена двойная атака, он наблюдал в перископ, как на поверхности моря лениво плавали спасательные пояса, куски деревянной корабельной обшивки, чемоданы и даже… портрет Гитлера.
— Дерьмо, оно всегда поверху плавает, — шутили матросы.
Как и нам, последующие дни не принесли «К-22» встречи с врагом. Охота оставалась безуспешной.
В ночь на 9 апреля лодка отошла в район зарядки батарей. Под утро дизеля прекратили свой неумолчный рокот. Потянуло предрассветным морозцем. Старпом капитан-лейтенант Бакман глянул на часы. Приближалось время, когда по намеченному плану лодка должна была погрузиться: неприятельский берег был сравнительно близок. Ровно в пять Бакман разбудил вздремнувшего командира и доложил, что лодка к погружению готова.
Виктор Николаевич заглянул в аккумуляторный отсек, поднялся на мостик. Над берегом еще густели сумерки. Сыпал колючий, мелкий снег. Котельников распорядился погружаться в шесть: пусть батарея получше остынет и провентилируется. А видимость терпит.
Эта задержка и решила судьбу «четыреста двадцать первой». Около шести утра радист «К-22» принял шифровку: «Командиру. Подводная лодка «Щ-421» подорвалась на мине, хода не имеет. Оказать помощь. В случае невозможности спасти лодку, снять людей, а лодку уничтожить. Координаты «Щ-421»: ш… д… Комфлот».
Без четверти девять «К-22» прибыла в указанное место и начала поиск потерпевшей беду «щуки». С волнением всматривалась вахта в сизую даль: «Не поздно ли пришли?» Поиск длился больше часа…
* * *
В 10.50 вахтенный командир «Щ-421» старший лейтенант Маринкин заметил в северо-западной части горизонта на курсовом тридцать левого борта какую-то темную точку. Взял пеленг. Точка двигалась.
— Артиллерийская тревога! — объявил он и припал к биноклю. Медленно тянулись минуты. И вот, отняв бинокль от глаз, Маринкин не доложил, нет — радостно завопил:
— Катюша!
— Ура-а-а! — подхватили моряки.
— Наконец-то Виктор пришел, — с облегчением вздохнул Видяев и приказал поднять позывные. Вскоре «катюшу» можно было отчетливо различить простым глазом. Потом мы стали угадывать стоящих на мостике людей. И вот наша спасительница закачалась на крупной океанской зыби в каких-нибудь пятнадцати метрах от нас.
Приложив к губам мегафон — легкий жестяной рупор, я коротко сообщил Котельникову обстановку. Он в свою очередь передал уже известное нам решение Военного совета флота: взять «Щ-421» на буксир, а если это не удастся, снять с нее людей и лодку уничтожить.
Около двенадцати часов буксирные тросы были наконец заведены. Артиллерийские расчеты стали у орудий. «К-22» дала ход. Но буксировка продолжалась минут пять, не более. Предательская зыбь сделала свое дело, и тросы лопнули. Попытались применить буксировку лагом, то есть борт о борт. Ничего не получилось — снова помешала зыбь. Тогда опять начали буксировку в кильватер. Но на этот раз не только лопнули тросы, но еще и вырвало кнехты у «катюши».
Решили вместо буксирного проса использовать якорь-цепь. Ее начали было разносить по палубе, но вблизи от нас появился самолет. Он выпустил несколько ракет в сторону лодок и повернул назад, к берегу. Часы показывали 13.20. Видимость была полной. Вдали, в фиорде, появился какой-то корабль. Положение складывалось угрожающее. Мы рисковали потерять обе лодки. И тогда Виктор Николаевич, используя полномочия, данные ему командующим, отдал приказ, рассчитанный на самый последний, крайний случай:
— Личному составу «четыреста двадцать первой» покинуть свой корабль и перейти на нашу лодку! Захватить с собой секретные документы.
«Катюша» отвалила носовые горизонтальные рули и подошла к правому борту «щуки». Началась пересадка людей. Моряки прыгали на перо руля, а там их подхватывали на лету два краснофлотца и помогали подняться на борт подводного крейсера.
Эвакуация началась своевременно: снова близ лодок появился самолет и, развернувшись, улетел назад. С минуты на минуту могло последовать нападение.
Мы с Видяевым обошли все отсеки, убедились, что никого на «щуке» не осталось. Поднялись на мостик и остановились у просоленного морской водой, обтрепанного штормовыми ветрами корабельного флага. Наступила горькая, тяжелая минута молчаливого прощания с родным кораблем. Из оцепенения нас вывел усиленный мегафоном голос Котельникова:
— Иван Александрович, поторопись, а то погубим оба экипажа.
Это было разумное напоминание. Я глянул на Видяева, прижавшегося к флагу со слезами на глазах.
— Пошли, Федор Алексеевич!
Сначала я, потом Видяев (обязанность и право командира покинуть корабль последним!) перешли на «двадцать вторую». Тут я заметил уголок Военно-морского флага, выглядывающий из его кармана. Перехватив мой взгляд, Федор, как бы оправдываясь, сказал:
— Это я тот, что поновее, на память взял. А старый вон он, поднятым остался.
Я молча пожал Феде руку. Молодец! Он и в самом большом горе, какое только может постичь командира корабля, держался как надо.
Мы поднялись на мостик. Там кроме командира и вахты стояли корреспондент «Красного Флота» Алексей Петров, флагсвязист бригады Болонкин, командир «Л-22» Афонин. Лодка отошла от израненной «щуки» кабельтова на полтора и развернулась к ней кормой. Бедный отвоевавший корабль! Он был дорог всем нам, как живое существо.
Из кормового аппарата «К-22» вырвалась торпеда и прочертила по воде быструю дорожку. Мы сняли шапки. Громыхнул взрыв, в воздух взметнулся столб воды, окутанный черным дымом. Когда секунд через десять он осел, на поверхности ничего не было. Так окончила свой славный боевой путь Краснознаменная «Щ-421», даже не успев получить заслуженного ею орденского флага.
— Самолеты справа по корме, угол места тридцать! — выкрикнул сигнальщик.
— Все вниз! Срочное погружение! — подал команду капитан 2 ранга Котельников.
…В полдень 10 апреля «К-22» входила в Полярное. Дважды отсалютовав, она подняла позывные «Щ-421» и выстрелила еще один раз, возвещая о последней победе погибшей лодки.
Едва на пирс была подана сходня, к нам на борт поднялся комбриг. Пожав нам с Видяевым руки, Николай Игнатьевич произнес:
— Поздравляю с победой и со спасением экипажа. — Потом, отведя меня в сторонку, добавил! — Крепись, Иван Александрович. Зоя погибла в Ленинграде.
Как ни был я внутренне подготовлен к этому известию, слезы застлали мне глаза, к горлу подкатил тугой комок, не давая выговорить я и слова в ответ…
