Офицер, тем паче кавалер, и перед старшими, и перед

нижними чинами слово держать обязан, ибо слово

это честь и благородство его возвеличивает, перед

людьми и Богом!

Адмирал В. И. Истомин,

герой обороны Севастополя

                                   Четвертый курс, я, как и положено разжалованному старшине роты,  начал не очень радостно. Начальник факультета, сильно раздосадованный тем, что так и не смог выпереть меня из стен родного училища, почесал свою скандинавскую бородку, и принял воистину соломоново решение. Дабы не искушать судьбу, и не получать в дальнейшем лишние седые волосы в той же бороде, учредил список курсантов факультета, которых категорически запрещалось отпускать в увольнение. Под любым предлогом. Я занимал в этом списке почетное третье место. Бронзовая медаль. Таких орлов  по факультету набралось человек двадцать пять. Нас выделили в отдельный список, который повесили словно образ в старорусской избе, в красный угол рубки дежурного по факультету. Самого же дежурного обязали в дни увольнений, каждые 2 часа строить этот отдельный контингент перед рубкой. Затем пересчитывать по головам, с обязательным голосовым сигналом от проверяемого, и строгим визуально-осязательным осмотром на предмет винных паров. Особой радости, как нам, так и дежурным это нововведение не доставило. Мало того, что в назначенное время, хоть тресни, нам независимо от того, спишь ли ты, или, к примеру, гарцуешь на танцульках в учебном корпусе, надо было нестись сломя голову к рубке дежурного, так еще и утром воскресного дня, когда всем нормальным кадетам сладко спалось, ты все равно натягивал форменку и брюки, и, рыча проклятья, плелся к дежурному на очередное опознание. Дежурным, в большинстве своем, тоже это дело было в явную тягость. Были, конечно, и ретивые служаки, трубившие факультету большой сбор по поводу и без повода, но подавляющее количество офицеров относилось к функциям надзирателей без особого восторга. Но в город все равно уйти было невозможно…

                                           Через три недели я устал. Жизнь на берегу, как в автономке,  не особо радостна. За забором мягкий и теплый крымский сентябрь. Море ласковое, шелковое. Девчонки еще в коротеньких юбчонках. А какие девчонки в Севастополе… А юбчонки-то…кончаются там, где начинаются ноги… А ты молодой, красивый и жадный до жизни сидишь за забором, и смотришь на эти радости неземные издалека, и только облизываешься, и подтираешься… А уж когда твои однокурсники, каждый день вечером отправляются в город, а ты изгой провожаешь их голодными глазами, так вообще выть на луну хочется. Короче дождался я вечера очередной субботы и направился прямиком к дежурному по факультету. На моё счастье, в тот вечер заступил дежурить, бывший командир нашей роты, переживший с нами первый и второй курс, капитан 2 ранга Шаламов Михаил Иванович. Мужчина огромной доброты, спрятанной за строгим видом и строевой подтянутостью. Шаламов в свое время командовал ротой почетного караула Черноморского флота, и с тех пор никогда и нигде ни перед кем не гнул спину.

                                             Дождавшись когда последние увольняемые погрузятся на паром, я подловил момент, когда рядом с Шаламовым никого не было, и, изобразив строевую лихость, которую он обожал, очень по уставному обратился:

- Товарищ капитан 2 ранга! Прошу разрешения обратиться, курсант Белов!

Шаламов, в свое время сделавший меня и старшиной класса, и старшиной роты, доверявший мне, и знавший, что пострадал я невинно, улыбнулся.

- А… Белов! Ну, как Паша, жизнь-то?

- Да никак товарищ командир. Гнию на корню в родной казарме. Сход на берег запрещен до особого указания. То есть надолго.

Михал Иванович потрогал мочку ушей. Поправил фуражку.

- Видал-видал твою фамилию на «доске почета»… Что-то начфак тебя очень «полюбил»…

- Да товарищ командир, есть такое дело, у нас с ним взаимно. Вот и сижу в системе безвылазно.

Шаламов снова поправил фуражку. Одернул и без того безукоризненно сидящий на нем китель.

- Что Паша, придатки чешутся? Я правильно понял твой намек?

Я опустил глаза, и стараясь придать жалостливые интонации, и не скрывая выползающую нетерпеливую дрожь офонаревшего в клетке самца бабуина, пробурчал:

- А вы что думали товарищ командир?

Шалимов хмыкнул, и вдруг совершенно неожиданно для меня громко и звонко рассмеялся.

- А вот то-то и подумал, гардемарин Белов, что решил ты воспользоваться, моим хорошим к тебе отношением, чтобы склонить меня, старого капитана 2 ранга, на злостное нарушение. А коротко, отпустить тебя,  факультетского хулигана и алкоголика, в санкционированный мной самоход. Причем под свою старческую ответственность. Да?

Мне почему-то тоже стало легко и смешно. Я попытался, было скрыть улыбку, но из этого мало что получилось.

- Так точно! Вы-то сами знаете, как дело было…

Голос Шалимова снова обрел строевую строгость.

- Не канючить! Знаю и знаю! Так Белов, я тебя отпускаю под твое честное слово: в 24.00. ты мне лично докладываешь о своем прибытии. Не доложишь, опоздаешь, я тебя зря подставлять не буду, доложу что отпустил, но ты меня обманул, Не приедешь- я тебя больше знать не желаю. Помни! Не важно,  каким ты встал в строй, главное чтобы ты в него встал сам и вовремя! Ключ на старт!!! На пирс бегом!!! Марш!!!

Я к перешвартовке из училища в город был уже готов, и слова благодарности прокричал в ответ, уже несясь, как пуля из ружья, к пирсу, к которому приближался рейсовый катер.

                     В город, как таковой, а точнее в его центр мне было не надо. Я направлялся на Корабельную сторону, на улицу Макарова, к своей давней пассии с чудесным именем Капитолина, которую  в минуты нежности называл Капелькой, а в минуты раздражения Капустой.  Капелька  была миниатюрной девчушкой, с очень даже ладненькой фигуркой, упругой грудью, которой не требовался бюстгальтер, и полным отсутствием каких – либо комплексов. С начала семестра, она как поезд дальнего следования, точно по расписанию прибывала  в 21.00, в училище на катере, шла к одной нам известной дырке в заборе возле водолазного полигона, просачивалась в нее и попадая в мои объятья,  деловито интересовалась: « Где я сегодня снова трусики снимать буду? Только не на траве, у меня платье белое». После чего совала мне в руки традиционный пакет с котлетами и домашними пирожками. Ко всем своим достоинствам Капелька обладала своей собственной квартирой, где и жила в свои 23 года, совершенно независимо от родителей, милостиво принимая от них финансовую помощь, и пуская к себе только по своему личному приглашению, да и то только по праздникам. И хотя я имел свой ключ от этого райского приюта, с самого начала учебного года, воспользоваться им так и не сумел, по вышеописанным «служебным» обстоятельствам.

                    Высадившись на пирсе портпункта Троицкая, я первым делом метнулся к телефон-автомату, бросил в него двухкопеечную монетку, и набрав Капелькин телефон, скомандовал: « Ко мне не собирайся! Пирожки не печь, котлеты не жарить! Платье одевай,  какое хочешь, все равно сразу сниму! Через полчаса буду!». И пустился напрямик через косогоры.

                    Капелька оказалась на высоте. И пирожки успела, и с котлетками не промахнулась, и встретила меня по первому щелчку ключа совсем без платья, да и без всего прочего.  Я еле успел захлопнуть дверь правой ногой, после чего в мгновенья лишился  всей одежды, и понеслись котлетки и пирожки, вперемежку с поцелуями, объятьями, стонами и смехом… Отдаваясь плотской радости, мы хаотично перемещались по квартире, но я воодушевленный наставлениями Михал Иваныча, из всей одежды на себе оставил только один предмет- часы «Командирские», на которые поглядывал в минуты перерывов, четко держа контроль над оставшимся временем. И надо же было мне, проявив слабость, снять их, когда Капелька томно потягиваясь, заявила

- Пашулька, у меня от твоего будильника, между ног и на попке, царапин, как будто меня розгами секли…

И я их снял. После чего, еще на пару часов потерял способность, что-либо соображать. По причине  постоянно возрастающей физической перегрузки организма. И когда,  наконец, я выпустил из губ перенапряженный сосок Капелькиной груди, и переводя дыхание, взглянул на настенные часы, то мир для меня на мгновенье померк. На часах было 23.10. Даже бегом, я не успел бы на мой последний катер, в 23.30. Я опозадал.

                    Одевался я как матрос- первогодка. Очень быстро. Меньше 45 секунд, это точно. Капелька, была девочкой сообразительной, и пока я, вдевшись в брюки, натягивал фланку, она ловко зашнуровала  ботинки, и,  застегивая клапана военно-морских брюк приговаривала: «Зато не потеряешь, не потеряешь…».

                     Бежал я как мог. Даже быстрее.  Через минут пять, меня подхватил арсенальный грузовик, с бравым мареманом за рулем. Узнав, в чем дело, моряк проявил несвойственную для простого матроса солидарность с будущим офицером и газанул, как мог.  На пирс мы влетели, когда катер был уже метрах в десяти от пристани. Водила, высадил меня, сплюнул, пробурчал « Не судьба…» и укатил по своему маршруту.

                     Кроме меня на пирсе сиротливо и понуро курили двое первокурсников. Им тоже светила судьба оказаться в списке дежурного по училищу, как злостным нарушителям, опоздавшим из увольнения.

- Товарищ главный корабельный старшина, а вы не знаете, во сколько следующий катер?

Я, лихорадочно перебирая в голове возможные варианты перелета через залив, буркнул:

- 24.00. Опоздаете…

Первокурсники тяжело вздохнули.

- Товарищ, главный корабельный старшина, а нам здорово достанется, нас не….

И в этот момент, я вдруг вспомнил легендарные истории о героях былых времен, форсировавших залив, вплавь, когда в послевоенное время за опоздание из увольнения, отчисляли сразу и без разговоров. Я вдруг понял, что ничуть их не хуже. Огляделся. Бревен на берегу валялось предостаточно.  Вынул из пакета со снедью, сунутого мне в руки предусмотрительной Капелькой, провиант, и кинул первокурсникам:

- Подкрепитесь ребята.

И начал раздеваться. Брюки, фланка, тельник, носки и ботинки перекочевали в пакет. Фуражку я оставил на голове, затянув под подбородком ремешком. Спустился к воде.  Первокурсники с оторопью наблюдали за моими манипуляциями. Привязал пакет к бревну.

- Ну, что, бойцы, 1-й факультет не сдается!

Оттолкнулся от берега, и улегшись на бревно поплыл.

                     Сентябрьская ночная вода оказалась нежной и теплой. Она приняла меня, как родного, обняла, и казалось, подталкивала и убыстряла мое импровизированное плавсредство. И еще было чертовски красиво. Сияющие огни города, лунная дорожка… Я даже как-то подзабыл, зачем я оказался посреди севастопольской бухты. Где-то посредине пути, мне  пришлось немного притормозить. На выход из бухты на всех парах мчался большой морской буксир, и мне как более мелкой плавающей единице, пришлось уступить ему фарватер, согласно, всех правил МППСС. Жалко, что на моем бревне не было никаких сигнальных средств, а то бы я обязательно отсемафорил буксиру слова приветствия. Я видел паром, приближающийся к нашему пирсу, и понимал, что когда он подойдет, мне останется ровно 10 минут до 24.00. Я спешил, насколько мог.

                     Мое бревно уткнулось в камни где-то метрах в пятидесяти от пирса. Пирс был уже пуст. Увольнение закончилось, и кадеты, вернувшиеся из города,  разбрелись по казармам. Даже дежурные по факультетам не ждали своих опоздавших, и только горящие у корня пирса лампы одиноко покачивало на ветру. Я вылез из воды, и отвязав пакет начал пробираться по камням к асфальту. Часы доставать было долго, да я и так понимал, что опоздал, не смотря на свой «героический переход».  И вдруг, вдалеке, в полумраке деревьев, я заметил удаляющуюся долговязую и высокую фигуру.

- Товарищ капитан 2 ранга!!! Михаил Иванович!!! Это я, Белов!!!!

Фигура остановилась.

- Товарищ командир! Я на катер припозднился!

Фигура повернулась, и вдруг нескладно, по стариковски, широко раскидывая руки, побежала ко мне.

- Белов, ты…ты… Я тебя… Дурак!!! Идиот водоплавающий!!!

Шаламов, продолжая размахивать руками, подбежал ко мне, и с ходу, залепил мне по лицу увесистую и звонку пощечину.

- Кретин!!! Ты что, ничего лучше придумать не мог!!! Искупаться на ночь, глядя, захотелось? А если бы ты утонул? А? Если бы ты…..

Шаламов продолжал честить меня по полной программе, а я вдруг представил себе, как мы выглядим со стороны. На берегу, в непроглядной темени летней крымской ночи, на единственном ярко освященном пятачке, около пристани стояли двое. Высокий, статный и седоволосый капитан 2 ранга, в полной форме одежды, при портупее и повязке отчаянно жестикулировал, и напротив него мокрый понурившийся курсант в одних только плавках, но с фуражкой пристегнутой к голове и большим пакетом в руках, на котором прелестная таитянка тоже куда-то плыла… Картина, представленная мной в голове, была до того смешна, что я непроизвольно улыбнулся.

- Смеешься!?

Шаламов, вдруг резко прекратил свои словесные излияния.

- Смеешься?

И неожиданно для меня широко заулыбался.

- Хм! Придурок ты придурок Белов… Ну, что тебя понесло вплавь-то? Не стал бы я докладывать сразу, минутой раньше, минутой позже… Я же знал, что ты не опоздаешь. Если бы не знал, не отпустил бы…Ой, придурок…Кстати?

Шаламов поднял руку и посмотрел на часы.

- Московское время 24.00. Ты ведь и не опоздал. Ладно, облачайся  и пошли в казарму….

Я оделся. Мы молча пошли по направлению к казармам. И только когда мы были уже у подъезда, мой бывший командир положил мне руку на плечо, и уже совсем другим голосом, похожим на голос старого, умудренного опытом, доброго деда сказал, подталкивая меня к ступенькам:

- Иди отбивайся старшина… Мне ведь, Белов, тоже когда-то пришлось вот так же через залив плыть, правда, через другой, чтобы за меня другие не пострадали…  Но больше так никогда не делай… Очень прошу!

И одернув мундир четким военным шагом пошел в дежурку.

                      Куда ушли они, эти офицеры, дети послевоенных лет, более всего ценившие в людях, не способность затоптать в грязь любого своими погонами, а честность, ответственность и преданность.  Где они, эти капитаны 2 ранга, за которыми было не страшно пойти хоть на край света, и рисковать своей жизнью, за одну только похвалу от них.  Неужели достойные люди могут рождаться только в самые тяжелые годы? Как бы там ни было, но я горд тем, что хотя бы в этой безрассудной глупости был пусть на микрон, но,  похож на них, постепенно уходящих от нас в вечность.

                     И все же, до чего красива ночью Севастопольская бухта…